Ознакомительная версия.
В таком случае Даниилу надо быть очень осторожным. Он нахмурился и попытался вспомнить, что говорил дерганый тип про время и день убийства. Ему необходимо обеспечить себе алиби на случай непредвиденных событий.
Домой Даниил вернулся мрачный и полный раздумий. Стоит ли ему прижимать Половодникову прямо завтра или же нанести ей отдельный визит без Варвары? Главное, это очаровать старуху, чтобы она пошла с ним на прямой контакт, потому что в его деле свидетели вовсе не нужны.
Но и Варвару из поля зрения упускать не стоит, она много знает, может пригодиться. А еще неплохо бы узнать координаты этого типа, Андрея Валентиновича. Фамилию, адрес. Навести справки. Да и о длинном типе заодно узнать, решил Даниил. Просто для порядка. Раз он все равно возле Варвары крутится.
Февраль 1942 г.
Аграфена шла вдоль домов, боясь, что сильный порыв ветра собьет ее с ног и у нее не хватит сил подняться. А если она не поднимется, она погибнет, замерзнет на заледенелой улице изменившегося до неузнаваемости города. А если погибнет она, погибнет и Степан.
Был конец февраля сорок второго года, голодный, страшный, наполненный ужасом бомбежек, смертями, голодом. Такого Аграфена не помнила с девятнадцатого года. Хотя и тогда было не так страшно. Степан простудился. Грузили снаряды в продуваемом цеху, вспотел, продрог, начался кашель, а лечить нечем и кормить нечем. Аграфена захлебывалась от горя. Боясь плакать в квартире, она выходила на лестницу и плакала там.
И вот тогда-то она и встретила соседку с четвертого этажа. Звали ее Ада Викторовна. Аграфена с ней раньше даже здоровалась через раз. Уж больно важная и неприступная была дама. А тут увидела воющую на ступенях Аграфену и сама остановилась, выслушала, обняла, пожалела. А потом научила.
– Есть один человек. Тут, недалеко на Тележной, – говорила она Аграфене приглушенным голосом, – он меняет ценности на хлеб и лекарства. Дает мало и не торгуется. Я так дочку спасла, – глядя перед собой остановившимся взглядом, проговорила Ада Викторовна. – Собрала обручальные кольца, свое, мамино, мужа, он перед фронтом его снял, сказал, вдруг деньги нужны будут, продашь. Серьги у меня были фамильные, все собрала и отнесла. – Лицо Ады Викторовны было суровым, с поджатыми губами, серое от холода и лишений, но Аграфене оно казалось прекрасным, почти сияющим, словно у посланца Божьего.
Вот оно, спасение. Она пойдет, она все отдаст.
– Какой у него адрес? – хватая соседку за рукав, спросила Аграфена, словно испугавшись, что та исчезнет, не сказав главного.
– Адрес скажу, но простые вещи он даже смотреть не хочет, только ценности нужны. У меня все золото сгреб, как железки, только на серьги польстился. Сто грамм масла дал и буханку хлеба.
– Масло?! – не веря ушам, переспросила Аграфена, вспоминая желтый, покрытый испариной, крепкий с холода брусочек масла, лежавший в масленке посреди стола. Словно волшебное видение из сказочной жизни. Масло. – Какой у него адрес? Адрес! – с мольбой обратилась она к соседке.
Масло спасет Степана, а если еще лекарства… А ценности у нее есть! У нее есть Репин! Она отдаст картину, спасет брата! Что ей эта мазня?
– Адрес?
И вот теперь Аграфена тащила под мышкой тяжелую, перевязанную бечевкой картину, почти неподъемную, в тяжелой резной раме. Ее ноги дрожали, грозя подвести, подломиться под тяжестью ее исхудалого, похожего на скелет тела.
Ветер ледяной, пробирающий до костей, гнул к земле, обдирал кожу на щеках. Но Аграфена шла. Часто останавливаясь, тяжело дыша, не глядя по сторонам. Шла.
Вот она, Тележная. Второй дом, четвертый, шестой, еще немного. Хорошо, этаж второй. Но лестница крутая, черная. Тяжело. Картина выпала. Аграфена опустилась на ступени. Прислонилась лбом к черным тонким прутьям чугунных перил, слушая стук сердца, пульсацию крови в висках.
Отсиделась, собрала силы, снова пошла. Вот она, дверь, обитая ватниками, без номера. Постучала, тихо, почти не слышно, потом повернулась спиной и стукнула ногой, раз, другой. Ватники все глушат, а сил нет.
Но, видно, ее все же услышали. За дверью зашуршало. За дверью раздался осторожный, тихий, похожий на вздох, едва различимый голос:
– Кто там?
– Мне Бориса Соломоновича. Я от Ады.
За дверью стояла тишина. Аграфена слушала, слушала долго. Ей стало казаться, что никакого голоса не было, ей все померещилось от голода. Она хотела снова стучать. Но тут за дверью зашуршали, и она распахнулась, почти беззвучно.
– Войдите, – велели из темной квартиры, и Аграфена шагнула внутрь, едва не заплакав от облегчения.
Щелкнули замки, мягко хлопнула вторая внутренняя дверь.
– Что вам? – опять тихо, чуть картаво спросил невидимый голос.
– У меня брат умирает, – всхлипнула Аграфена.
– Да, да. Война. Что ж поделать. Но что у вас ко мне? – печально шелестел голос.
– Мне бы масла, хлеба. Мне аспирина, – забормотала Аграфена, не зная, как себя вести, и очень нервничая, не видя собеседника.
– Ну, что вы, откуда у меня все это? – засокрушался голос.
– Но, как же, ведь Ада Викторовна… – растерялась Аграфена, напрягая глаза, пытаясь разглядеть владельца шуршащего голоса. – Она сказала, вы можете поменять…
– Поменять? – с сомнением спросил голос. – Даже не знаю. Я не сам, возможно, одни знакомые… – с сомнением заговорил голос, и Аграфена выдохнула с облегчением.
– Я хочу поменять картину. Очень дорогую и ценную. Ей место в музее, думаю, вашим знакомым понравится, – уже увереннее проговорила она, поняв, чего от нее хотят.
– В музее… Что ж, давайте посмотрим, хотя я не уверен… – с сомнением проговорил голос, раздалось шуршание, внезапно скрипнула дверь, распахнулась, и в прихожую хлынул, ослепляя, тусклый свет пасмурного зимнего дня.
– Пожалуйте в комнату, – проговорил хозяин. Седой, носатый, сгорбленный, похожий повадками на старую крысу, в ватных штанах, телогрейке, замотанный по-бабьи в пуховый платок. С убегающими, прячущимися в густых бровях глазками.
– Хм, Репин, говорите? – с сомнением глядя поверх очков на Аграфену, спрашивал Борис Соломонович мягким, кротким голосом. – Позвольте взглянуть с вашего позволения.
Комната, куда ее пригласили, была узенькой, похожей на чулан, но с окном, пыльной, нежилой, с единственным стоящим посредине ветхим столом. Другой мебели, даже стульев, в комнате не было.
Аграфена, положив картину на стол, принялась распутывать непослушными пальцами узлы. Нервничая, торопясь, путаясь в наволочке, в которую завернула картину.
– Хм, – снова неопределенно промычал носатый, разглядывая картину цепким пронзительным взглядом.
Аграфена смотрела на него сперва с волнением, готовая торговаться, умолять, уговаривать, валяться в ногах. Но чем дольше смотрела она на это заросшее щетиной лицо, на носатый профиль с толстыми, опушенными седоватой щетиной губами, тем больше проступало в нем что-то знакомое, что-то неуловимо узнаваемое, неприятное. Впечатление, которое производил на Аграфену этот человек, было сродни чувству, какое рождает запах, по сути своей нейтральный, но отчего-то раздражающий, мучительно напоминающий о чем-то гадком и отвратительном. Аграфена напряглась, прищурилась. Борис Соломонович повернулся боком к окну, поднеся край картины к самому носу, и она узнала.
Холодный ноябрьский вечер девятнадцатого года. Квартира Ковалевых. Грубые, развязные люди с револьверами, гнусными ухмылками и грязными сапогами переворачивают квартиру. Хозяйка, заливаясь слезами, умоляет не забирать портрет, этот самый портрет. Наглая, красная от злобы и ненависти морда с усами, занесенный кулак и носатое лицо в фуражке шепчет что-то на ухо, тянет за руку. Тродлер, вспомнила Аграфена фамилию, словно слышала ее только вчера. Елизавета Николаевна не пережила удара, заболела вскоре после расставания с портретом, а потом умерла от тоски и все бормотала проклятия до самой смерти этим гадким, подлым людям. А они вот ничего, живы и даже продолжают наживаться на чужом горе, ничего их, бесов, не берет.
Аграфена прищурилась, впилась в старого знакомца полным холодной ненависти и презрения взглядом. Ее губы, скривившись, нервно задергались. Теперь она его не боялась. Теперь он ее будет бояться.
Тродлер закончил осмотр картины и, явно ничего не заподозрив и не почувствовав, обратился к Аграфене, не обращая внимания на ее дергающийся рот:
Ознакомительная версия.