Было трудно представить человека, просидевшего ночь, не сдвинувшись с места.
— Чудно, — заметил один из понятых — моторный, с колючими глазами. Купе заперто, никого нет. Что же он, в окно вылетел?
Второй пожал плечами:
— Может, у него ключ был?
— Мне, например, ключ не вручили!
— Милые! — Пятых словно осенило. — Вот ведь это кто! Который того человека в одиннадцатом!.. Понимаете?! Суркова говорила: «Дверь в тамбуре открыл ключом, выскочил!» Поручень в крови!
Денисов осмотрел коврик, все шесть пепельниц. В одной, над верхней полкой, оказался пепел сигареты. Пассажир внизу не курил, не отодвигал занавески, не опускал штору. Между подушкой и стенкой купе остался его портфель — потерявший форму, похожий на спущенный футбольный мяч.
— Интересно, что там? — Пятых увидела, как Денисов осторожно, чтобы не оставить следов, переносит портфель на стол.
Латунный замочек оказался незаперт. Денисов извлек завернутый в газеты пакет: пуловер, несколько рубашек. Особняком лежали фирменная коробочка Ювелирторга, электробритва, брошюра о героях Аджимушкая. В соседнем отделении Денисов нашел обернутые бумажной салфеткой бутерброды, бутылку чешского пива.
Денисов сложил обнаруженное на столике, расстелил газету, вытряхнул из портфеля мелочь: шариковые стержни, запонки. Газета была июньская, старая, во весь разворот выведено крупно: «Клубной самодеятельности пристальное внимание».
В коробочке Ювелирторга лежали кулон и тонкая золотая цепочка Бронницкой ювелирной фабрики пятьсот восемьдесят третьей пробы.
— В подарок вез, да не довез… — сказала Пятых.
— Убийца ехал в тринадцатом вагоне. А потом прошел в одиннадцатый, вырубил групповой щит, убил Голея и скрылся. — Вернувшись к себе, Антон устроился у окна, снял рубашку. — А вдруг не так?
Денисов положил голову на стол и почувствовал, что устал, буквально валился от изнеможения. Ощущение это появилось внезапно, противиться ему не было сил.
— Если и его тоже… Того, что ехал в тринадцатом? Только не нашли пока?
— Кроме Голея могла быть еще жертва? — Денисов мыслил с трудом. Труп?
— А вдруг жив? Попал в больницу? Никуда не заявил… А может, оттого и постель не смята, что вывели из строя раньше, едва отъехали от Москвы? Антон обхватил руками колени — толстый рыжеватый Будда в брюках с кантами.
— С какой целью?
— Легко представить: теперь все подозрения на него… того, кто исчез. Ты вспомни кулон, цепочку…
За Сабуровом Денисов заснул, подложив руки под голову, сдвинув лежавшие на столе бумаги. Когда он проснулся, солнце светило прямо в купе — направление поезда снова сменилось. Часы на руке показывали тридцать шесть минут первого. Сабодаш — в рубашке, хотя и незастегнутой, при кобуре — разговаривал с Феликсом, официантом-разносчиком, который стоял у порога с корзиной, полной молочных пакетов.
— Как себя чувствуешь? — спрашивал Антон. — А то совсем позеленел…
— Утром-то? — Тот насторожился… — Ерунда… Ночь без сна. И духота… — Куртка у него на поясе была разорвана, сквозь дыру проглядывала загорелая складка.
Денисов сдвинул занавеску. Пока он спал, Антон задернул ее, спасая от прямых лучей.
— Работы много? — спросил Сабодаш. — Ты садись…
Феликс покосился на кобуру, однако сел, поставил корзину у ноги.
— Работы как всегда. Не спалось… Я вообще не сплю в поездке… Нервы, что ли?
— В твои годы!
Официант-разносчик был молод, с начинающимся брюшком.
— Возраст ни при чем.
— По составу ночью ходил? — продолжал Сабодаш.
— Было.
— Было? А мы по радио обращались, искали очевидцев… Когда ты приходил ночью, свет горел?
— Сначала горел, — Феликс отвечал неуверенно, — в темноте тоже проходил.
— Куда?
— В хвост состава, по-моему.
Денисов слушал, пробуждение оказалось неожиданно легким.
— Пострадавшего видел?
— Убитого? — Официант подумал. — Видел, когда еще свет горел. Он разговаривал с пассажиром.
— С кем? Помнишь?
Феликс пожал плечами.
— Ты его соседей по купе знаешь?
— Знаю. Старичок. А еще — высокий, в джинсах. Нет, с ним стоял другой. По-моему, не из этого вагона…
Антон оглянулся на Денисова: слышит ли?
— В одиннадцатом я этого пассажира не видел.
— Какой он из себя?
— Немолодой…
— Я сам не молод, — сказал Сабодаш, — скоро тридцать. И Денисов тоже. Он, правда, моложе. Сколько ему на вид?
— Лет сорока…
Денисов вспомнил Пятых: «Пожила людина».
— Где они стояли? — Антон был явно в ударе.
— У служебки…
— Любопытно!
За окном показались дома — Феликс обрадовался.
— Тамбов! Областной город, а пять минут всего стоим! Разрешите, — он показал на пакеты с молоком. — Жара! Сразу киснет…
Поезд замедлил ход.
— Сорокалетний мужчина из другого вагона, — подытожил Антон. — Может, тот самый? Исчезнувший? Проводнице даже ты кажешься староватым…
Денисов внимательно слушал.
— …Пассажир этот приходил в одиннадцатый вагон к Голею и не вернулся.
— А потом?
— Потом настала очередь самого Голея!
В станционную милицию Антон отправился один, Денисов ждал в купе. Вокзал был залит солнцем, казалось, вокруг нет клочка земли, не пронизанного палящими лучами.
Перрон был пуст. Пассажиры прятались в тень, под козырьки вокзальных павильонов, в залы. Никто не оставался на расплавленном асфальте. Под тентом ближайшего киоска Денисов увидел Марину, разговаривавшую о чем-то с проводницей. От головы поезда рядом с дежурной по станции шел Шалимов.
Антон появился перед отправлением, в обеих руках нес яблоки.
— А как с телеграммами?
— Пока нет.
За обедом Марина и Антон снова говорили о субботних вылазках за город. Как бывает, разговор малознакомых людей касался одной счастливо найденной темы.
— …Глаза страшатся, а руки делают! Как подумаешь: в пятницу собрать детей, спальные мешки! Все эти котелки, поводки, ошейники… — Круглая большая оправа делала ее лицо моложе. Из-за чуть затемненных стекол следили внимательные глаза. — Оторопь берет! Отправила бы одних, сама бы до понедельника с тахты не вставала… Но приедешь к реке — тишина, птицы. До утра сидим, стихи читаем, смотрим на костер. Тем не менее все высыпаемся!..
— Понимаю.
— И всю неделю — ожидание поездки, — она улыбнулась. — Помните, у Вероники Тушновой: «Счастье — что оно? Та же птица: упустишь — и не поймаешь. А в клетке ему томиться тоже ведь не годится, трудно с ним…»
— Цветов много в Сумах?
— Очень. У гостиницы в Москве гладиолусы, настурции… Но у нас больше. Аромат на весь город.
Денисов смотрел в окно. За Тамбовом в направлении Рады тянулся смешанный лес. Поезд перерезал овраг. По обоим склонам строго вверх росли деревья.
— Стоит ли ехать на Каспий? — Он с трудом оторвался от прочерченных ими вертикалей. — Если так хорошо дома?
Наискосок, через два столика, снова сидел Ратц, скучный, похожий на высохший глиняный сосуд. Одинаково тусклый свет исходил от его нержавеющих металлических зубов и потухших голубоватых глаз.
— Поездки кончились, — Марина отодвинула прибор. — Распалась компания.
— Поссорились?
— И не ссорились. На работе встречаемся, разговариваем. Распалась, и все. Теперь каждый по себе.
В конце обеда появился Вохмянин с толстой общей тетрадью. По просьбе Денисова Шалимов подобрал купе, где завлабораторией мог готовиться к симпозиуму.
Антон продолжал прерванный разговор, Денисов снова ему позавидовал: сам он был скован, боялся что-нибудь упустить. Как будто день и ночь все играл одну и ту же сложную турнирную партию…
— …Он увлекается магнитофонами… — сказала Марина.
Денисов понял: Антон спросил о муже.
— Сколько их перебывало! То что-то не отрегулировано, не доведено. То меньше, чем хотелось, ватт на выходе. Разъем двухштамповый вместо одноштампового…
Антон кивал.
— …Он способный, талантливый. Недавно вернулся из командировки в Италию. Евгений переживал, когда так получилось с компанией, — Марина поправила очки. — Мужчины наши — друзья по институту, все с одного выпуска, «мушкетеры». Только жены перезнакомились… — Она обернулась к Денисову: — Как по — вашему? Меня еще будут тревожить?
За стеклами мелькнуло беспокойство.
— Насчет Голея?
— Придется приезжать, давать показания? По существу, я ничего не знаю!
Денисову показалось: она сейчас расплачется.
— Закон есть закон.
— Я хочу быть объективной. Не было в купе ничего, кроме этой стычки Голея с Ратцем.
— Так вы считаете?
Тот же закон, однако, запрещал Денисову настаивать. Беседа со свидетелем за столиком купе, в вагоне-ресторане даже по поводу только что совершенного преступления оставалась беседой, а допрос — допросом, процессуальным действием со взаимными обязанностями, правами, протоколом.
