почему мне и пришлось пускаться через Рону вплавь. Это касалось моей чести. Еще бы один момент, и все жандармы нашего округа устроили бы на меня охоту, как на дикого зверя. Я удрал от них, и теперь я должен скрыться, бежать…
Валентина едва держалась на ногах.
– Куда же ты надеешься бежать? – спросила она.
– Я и сам еще не знаю! Куда идти? Какое будущее ожидает меня, что со мною случится? Могу ли я все предвидеть! Постараюсь добраться до границы, переменю свое имя, переоденусь, и, возможно, мне удастся скрыться в какой-нибудь такой стране, где еще не существует законов и где принимают даже и убийц.
Гастон замолчал. Он ожидал, он надеялся на ответ. Но ответа не последовало.
– И если перед тем как скрыться, – снова начал он, – я пришел проститься с тобой, Валентина, то это лишь потому, что в этот тяжкий момент, когда все погибло для меня, я еще полагаюсь на тебя и верю в твою любовь. Нас соединила связь более крепкая и более нерушимая, чем все связи в мире: я люблю тебя. Ты моя жена перед Богом, я твой и ты моя, и это на всю нашу жизнь. Допустишь ли ты, чтобы я бежал один, без тебя, Валентина? Неужели ты прибавишь к мукам моего изгнания, к горьким сожалениям о потерянной жизни еще разлуку с тобой?
– Гастон, клянусь тебе…
– Я знал это, – перебил ее Гастон, иначе поняв ее слова. – Я отлично знал, что бы бежишь вместе со мною. Итак – идем же! Идем, Валентина, на общую погибель или на общее спасение. Перед нами открывается сказочное будущее, будущее свободы и любви!
Он сходил с ума, он бредил; он взял Валентину за талию и стал ее тащить за собою.
И чем более овладевала им экзальтация, и чем более забывал он об осторожности, тем решительнее Валентина брала себя в руки.
Ласково, но с твердостью, которой нельзя было в ней даже и подозревать, она высвободилась из его объятий и оттолкнула его от себя.
– Это невозможно, – печально, но твердо ответила она.
Это его смутило.
– Невозможно! – пробормотал он.
– Ты знаешь меня хорошо, – продолжала Валентина. – Тебе отлично известно, что разделить с тобой даже горчайшую судьбу было бы для меня величайшим счастьем. Но кроме твоего голоса, который зовет меня за собою, кроме моего голоса, который заставляет меня послушаться тебя, во мне еще говорит голос более сильный и более повелительный – это долг.
– Как? Ты еще можешь оставаться здесь после того, что сегодня произошло, и после того скандала, о котором уже завтра все узнают?
– Что ты хочешь этим сказать? То, что я погибла, опозорена? Разве я сегодня совсем другая, чем была вчера?
– А твоя мать?
– Ради нее-то я здесь и остаюсь. И ты требуешь, чтобы я оказалась неблагодарной дочерью, бросила свою мать и последовала за любимым человеком в то время, как она без денег, без друзей, брошенная всеми, только и имеет, что меня одну!
– Но ведь ее предупредят наши враги, Валентина, и она узнает обо всем!
– Что ж делать! Совесть мне не позволяет, и этого с меня достаточно. Мать жестока со мной, черства, безжалостна, я этого не заслужила от нее, но я готова отдать свою жизнь, чтобы не дать ей повода думать, что ее Валентина преступила законы чести. О мой единственный друг! Мы находились в сладком забытье, которое не могло долго продолжаться, и я ожидала, что пробуждение будет тяжко. Бедные, глупенькие, мы могли поверить, что вне долга возможно вечное счастье! Рано или поздно, а плата за тайное счастье настанет. Смиримся же, и пусть нас унижают все!
– Не говори так! – воскликнул Гастон. – Сама мысль о твоем унижении сводит меня с ума!
– А что поделаешь? Мне предстоят еще и другие неприятности…
– Тебе? О чем ты говоришь?
– Знаешь, Гастон, я…
Но она не окончила, помолчала с минуту и потом быстро проговорила:
– Нет, ничего!.. Это я так… Пустяки.
– Надежда еще не потеряна, – продолжал он. – Моя любовь и отчаянное положение, я уверен, тронут моего отца, а он добрый человек. Быть может, мои письма и настояния моего брата Луи убедят его попросить для меня у госпожи Вербери твоей руки.
– Нет, – отвечала она. – Твой отец никогда на это не решится.
– Почему?
– Потому что мать отвергнет его предложение. Насколько я знаю, она поклялась, что я буду женой только человека со средствами, а твой отец небогат.
– И это мать, – возмутился Гастон, – для которой ты жертвуешь собою!
– Она мне мать, и этого довольно. Я не имею права ее судить. Мой долг оставаться с ней, и я остаюсь.
– Так-то ты меня любишь! Зачем же тогда Рона возвратила мне жизнь, которая без тебя мне в тягость?
И он бросился к Роне, решив умереть. Валентина его удержала.
– И это ты называешь любовью? – спросила она.
– А для чего же жить? – возразил он. – Что у меня впереди?
– А Бог? Наше будущее у Него в руках.
Одно только слово «будущее» сразу пролило надежду в мрачной судьбе Гастона.
– Ты это говоришь? – воскликнул он, воспрянув духом. – Хорошо, я повинуюсь. Долой слабость! Я буду жить, бороться и добьюсь своего! Твоей матери нужно богатство – хорошо, в три года я наживу его или умру!
Валентина сложила руки и стала молиться. Она не смела даже рассчитывать на такое внезапное решение.
– Но прежде чем бежать, – обратился к ней Гастон, – я хочу передать тебе священные для меня вещи.
И он вытащил из кармана шелковый мешок, в котором лежали драгоценности маркизы Кламеран, и положил их в руки Валентины.
– Это драгоценности моей покойной матери, – сказал он. – Только одна ты достойна их носить. Я дарю их тебе. Возьми их как залог моего возвращения к тебе. Если через три года я не потребую их от тебя обратно, то знай, что я уже умер, и тогда сохрани их себе на память обо мне.
Она зарыдала и взяла от него мешок.
– А теперь, – продолжал он, – моя последняя к тебе просьба: все думают, что я утонул. Но мне не хочется убивать этим отца. Завтра утром сходи к нему и скажи ему сама, что я спасен.
– Хорошо, – отвечала она. – Я схожу, клянусь тебе в этом.
Он обнял ее в последний раз.
– Куда ты теперь пойдешь? – спросила она его.
– Думаю, в Марсель. Скроюсь там у одного своего приятеля, может быть, он устроит мне побег!
– Ты не можешь так отправляться. Тебе необходим попутчик, проводник, и я сейчас предоставлю
