тебе такого человека, на которого ты можешь вполне положиться. Это Менуль, наш сосед. У него есть на Роне лодка.
Они вошли в калитку парка, от которой у Гастона имелся ключ, и скоро были уже у старого матроса.
Он сидел у огня в белом некрашеном кресле и дремал. При виде Валентины и Кламерана он вскочил и стал протирать глаза, думая, что это во сне.
– Послушайте, Менуль, – обратилась к нему Валентина. – Этому господину надо скрыться. Его надо доставить к морю и посадить тайком на корабль. Можете вы доставить его на вашей лодке до устья Роны?
Матрос тряхнул головою.
– В половодье и ночью, – отвечал он, – это невозможно.
– Это для меня, Менуль.
– Для вас, мадемуазель Валентина? Тогда это можно.
И он осмотрел Гастона.
– Я дам вам платье моего покойного сына, – сказал он ему. – В него все переодеваются. Идите за мной.
Затем Менуль и Гастон возвратились опять, почти совсем неузнаваемые, и отправились к берегу реки, к тому месту, где в кустах была спрятана лодка. Валентина проводила их до самой реки.
В последний раз, пока матрос приготовлял свои весла, несчастные обнялись и слились в последнем прощальном поцелуе.
– Через три года! – кричал Гастон. – Через три года!
– До свиданья, барышня… – сказал старый матрос, – а вы, молодой человек, теперь держитесь хорошенько!
И сильным ударом багра он оттолкнул лодку на самую середину реки.
А три дня спустя благодаря знакомствам Менуля Гастон уже сидел в трюме трехмачтового американского корабля «Том Джонс», который уже на следующее утро должен был отправляться в Вальпараисо.
Неподвижная, бледная как статуя, Валентина стояла на высоком берегу и смотрела, как на этой утлой ладье уезжал тот, кого она так любила. Лодка мчалась вниз по течению, быстрая, как птица, и через несколько секунд обратилась в черную точку, едва заметную в далекой быстрине реки.
Гастон уехал. Он был спасен. Валентина могла теперь без боязни предаться своему отчаянию. Теперь уж ей не от кого было скрывать свои рыдания. Подавленная событиями, она понимала, что всему настал конец, и мысль о будущем заставляла ее ужасаться и трепетать.
Но пора было уходить домой.
Тихо поплелась она к замку, пройдя через ту калитку, которая столько раз так таинственно отпиралась перед Гастоном. Валентина заперла ее за собой, и ей показалось, что там, позади нее, осталось все ее счастье.
Но прежде чем подняться к себе, она обошла вокруг замка и заглянула в окошко к матери.
Окна ее в этот час были обыкновенно освещены, так как госпожа Вербери часть ночи проводила за книгой.
Зарывшись в тупом материализме, эгоистка до мозга костей, графиня мало занималась своей дочерью. Она предоставила ей полную свободу. Валентина могла делать что хотела, но этой ночью девушка предпочла войти незамеченной. Ее могли спросить, откуда такой беспорядок в ее одежде и почему она так намокла и вся в грязи.
К счастью, ей удалось незаметно пробраться в замок. Она вошла к себе в комнату и заперлась. Ей необходимо было уединение, ей нужно было продумать, прочувствовать все, чтобы прямо взглянуть в лицо тем ужасным ударам судьбы, которые предстояли ей впереди.
Сидя за своим рабочим столиком, она вытащила из кармана мешок, который передал ей Гастон, и стала машинально перебирать лежавшие в нем драгоценности.
Может ли она надеть себе на палец хотя бы самое простое, дешевенькое кольцо? Нет! Мать спросит у нее, откуда она его взяла, и ей придется солгать.
Она прижала к груди этот мешок и спрятала его подальше в комод.
Настало утро.
На деревенской церкви зазвонили к ранней обедне, она решила, что пора отправляться в путь, и пошла.
Слуги в замке уже поднялись. Одна из горничных, Мигонна, приставленная к Валентине, мыла песком плиты парадного крыльца.
– Если мама спросит, – обратилась к ней молодая девушка, – то ты скажи, что я пошла к ранней обедне.
И, выйдя из замка, она поспешила, насколько могла. Сознание необходимости исполнить такое важное поручение, боязнь, что это не удастся, и пренебрежение к опасностям придавали ей сил. Она забыла об усталости, хотя всю ночь провела в слезах.
Только к восьми часам утра она добралась до длинных живых изгородей, посаженных по бокам дороги, ведущей к калитке замка Кламеран.
Навстречу ей вышел лакей маркиза Сен-Жан, которого она хорошо знала. Лицо у него передергивалось, и глаза были красны, точно от слез.
– Вы, барышня, в замок? – спросил он Валентину.
– Да, – отвечала она.
– Если вы насчет Гастона, то это бесполезно. Граф погиб из-за своей любовницы.
– Я пришла сюда поговорить с господином маркизом.
Сен-Жан зарыдал:
– Это невозможно, потому что господин маркиз теперь далеко.
– Где же он?
– Сегодня утром, в пять часов, маркиз Кламеран скончался.
Чтобы не упасть, Валентина ухватилась за дерево.
– Скончался… – произнесла она.
– Да, – ответил Сен-Жан, – скончался… Как только ему объявили, что его сын погиб, это поразило его как громом. Я был при нем. Он всплеснул руками и без малейшего крика упал. Мы перенесли его на кровать, а господин Луи сел на коня и поскакал за доктором в Тараскон. Но это был удар. И когда приехал доктор, то ему уже нечего было делать. Только один раз, и то ненадолго, маркиз пришел в сознание. Он позвал к себе господина Луи и о чем-то говорил с ним наедине. А когда началась агония, он сказал: «Отец и сын – оба в один день, на радость Вербери». Это были его последние слова.
– В таком случае проведите меня к господину Луи.
Это поразило Сен-Жана.
– Вас! – воскликнул он. – Вас!.. И не мечтайте об этом, милая барышня! Как! После всего, что произошло, и вы еще хотите видеться с ним? Послушайтесь моего совета, уходите домой. Я не ручаюсь за других слуг, они могут разболтать о вашем приходе.
И, не дожидаясь ответа, он зашагал назад.
Возвратившись в Вербери, Валентина первым делом столкнулась с Мигонной, которая обрадовалась ее приходу.
– Ах, барышня, – сказала она ей. – Идите поскорее. Сегодня утром кто-то был у вашей мамы, и с тех пор она все время кличет вас к себе. Идите, но будьте осторожны: барыня очень сердита.
Графиня уже знала о том, что произошло накануне. Ей в страшно преувеличенном виде обо всем сообщила некая старушка вдова, ее подруга, которая поспешила к ней со своими соболезнованиями, несмотря на раннее утро.
Госпожа Вербери ужаснулась, так как видела в этом гибель для репутации Валентины и все ее планы относительно блестящей партии для ее
