У всех Каррупо бородавка из свиной кожи на лбу, как фабричное клеймо или каинова печать. У Фабиана Мингелы (Моучо) в жилах кровь Каррупо, закона он не соблюдает, доверять ему нельзя. Неизвестно, откуда Каррупо пришли, не здешние, пожалуй, из Марагатерии, за Понферрадой, бежали от голода или от правосудия, кто знает. Фабиан Мингела (Моучо) всегда натачивает наваху и грозится ею, мол, когда-нибудь напою ее. Каррупо не работают на земле, не растят скота, Каррупо – подкрышники: так называют тех, кто работает, сидя под навесом, по крайней мере, не под дождем: сапожников, портных, приказчиков в лавках, цирюльников, писарей, всех, кому для работы ни силы, ни земли не нужно. Второй признак выродка – низкий лоб. Видишь лоб Фабиана Мингелы? Ладно, такие вот дела.
Мончо Рекейхо Касболадо, которого зовут Мончо Прегисас,[18] так как он хочет одного – ходить и глядеть на мир, воевал вместе с Ласаро Кодесалем, убитым в Марокко, но сам вернулся живым, хоть и без ноги. Мончо Прегисас объехал, причем всегда на голландских судах, весь мир; больше всего ему понравился Гуаякиль.
– С деревяшкой, если хорошо подогнана, – утверждает он, – живется тоже неплохо, верьте не верьте. У индейцев Нью-Титаника, острова в Тихом океане (его потопили англичане, потому что туземцы хотели ввести метричную систему, потопили снарядами), деревянная нога – признак отличия, меня хотели сделать премьер-министром, но я сказал нет, предпочитаю вернуться домой…
Мончо Прегисас умеет находить древности, он лукав, влюбчив, решителен, захребетник и фантазер. По его словам, на пляже в Бастинаниньо растет редкостное дерево, омбу, листья осенью, сраженные тоской, падают на землю, сворачиваются, как раковины, превращаются в слепых нетопырей, у которых на крыльях нарисован череп. Если подует ветер, они могут подняться и лететь, если нет, лежат на земле, пока не умрут с голоду; убив их, навлечешь беду, если оставить их на земле, ничего не случится и все будет идти своим ходом.
Адега дружила с Мончо Прегисасом, даже были как-то помолвлены, но уже много лет не виделись.
– Слушайте, дон Камило, вам лишь бы тешиться в постели да ублажать плоть. Но лучше всего на свете – это потерпеть и пережить отпетых и приговоренных к смерти мертвяков, у которых смерть написана на лбу, в глазах и на сердце, потому что все хотят, чтобы они умерли. Да, это закон Господа: кто пролил кровь, отравится кровью и потонет в крови. И кроме того, ему не улизнуть, все двери мира закрыты. Народ устал от мертвяков, что бродят, сея смерть, и когда приходит час расплаты (приходит по Божьему усмотрению, но приходит всегда!), те, что плакали, но остались в живых, сажают орех, чтобы вести счет, а также пусть свиньи порадуются. Уже много орехов посажено! – взывали мертвяки, для которых час расплаты еще не настал, – давайте покаемся! Нет, уважаемые, отвечали им, это дикие орехи, известно, они сами выросли, чтобы кабаны ели свежие плоды.
Адега закончила хриплым голосом. Проглотила слюну и улыбнулась. – Извините, хотите, сыграю на аккордеоне польку «Фанфинетта»? Я уже старая, но все-таки получается, увидите.
Адега играет на аккордеоне основательно и со вкусом.
– Вы играете очень хорошо.
– Нет, как убили моего покойника, у меня в голове всегда беспорядок и мне не нужно ни хорошей игры, ни аккордеона. Ничего. Играю без удовольствия, все равно что пианола. Можно поплакать? Сейчас перестану.
Адега уронила две-три слезинки.
– Когда прикончили мертвяка, что убил моего мужа, думала, станет легче дышать, но нет. Раньше ненавидела, теперь презираю, на это у меня уходят силы. Раньше молчала, теперь говорю, пожалуй, больше чем следует. Играть на аккордеоне – что пить воду из ручья, сегодня есть жажда, завтра нет. Я – из этой земли, и отсюда меня никто не сгонит; когда умру, превращусь в землю, буду кормить собой дрок, сделаюсь цветами дрока и так далее, увидите!
Адега умолкла и подала еще две рюмки водки для себя и для меня.
– Ваше здоровье!
Сад за домом сеньориты Рамоны со всеми его папоротниками, тростниками и самоубийствами доходит до реки. Три самоубийства за одиннадцать лет не так уж много. У нас мало самоубийств – старик от беззащитности, девушка от несчастной любви, новобрачная от тоски и угрызений совести; никто не знает, нарочно или нет утонула мать сеньориты Рамоны.
– Раймундо, что из Касандульфов, – говорит она мне, – наш с тобой кузен, тебе со стороны матери, мне – отца. Мы с тобой родня через родных, но поскреби нас, пожалуй, найдешь родство еще глубже. В нашем краю все так или иначе родня, кроме Каррупо, что прилетели из другого мира и растут теперь, как волчий хлеб, у всех у них бородавка из свиной кожи на лбу.
Сеньорите Рамоне лет тридцать, может, немного больше, она гордая, чуточку капризная, но держится уверенно.
У сеньориты Рамоны большие глаза, черные, как антрацит из Компостелы, она смуглая, пожалуй, почти мексиканка, у Касандульфов была бабка или прабабка из Мексики. У сеньориты Рамоны было три жениха, но замуж она не вышла, из гордости. Сеньорита Рамона сочиняет стихи, играет сонаты на пианино и живет с двумя дряхлыми слугами и двумя служанками, старыми ведьмами, – наследство отца, дона Брегимо Фараминьяса Хосина, спирита и любителя банджо, который умер майором интендантства. Слуги сеньориты Рамоны – четверо недотеп, то, что называется четыре несчастья, но их не выбросишь на улицу – умрут от голода и нищеты.
– Нет, живите, пока вас не схороню, возможно, долго не протянете.
– Спасибо, сеньорита, Господь воздаст вам за доброту.
Сеньорите Рамоне достался от отца черный, очень респектабельный «паккард» и белая, элегантная «изотта-фраскини», но они всегда в гараже. Сеньорита Рамона умеет водить, единственная женщина в округе, у которой есть права, но никогда не выводит машину из гаража.
– Расходуется слишком много бензина, пусть ржавеют. В зале сеньориты Рамоны висят два портрета кисти дона Фернандо Альвареса де Сотомайора, на одном она в народном костюме, на другом – ее мать в испанской мантилье.
– Очень похоже, правда, Камило?
– Пожалуй, у него все портреты очень похожи. Раймундо, что из Касандульфов, сын тети Сальвадоры, младшей сестры моей матери, образован и очень красив. Когда он навещает нашу кузину Рамону, всегда приносит в подарок белую камелию.
– Возьми, Монча,[19] знай, что я тебя люблю и не забываю.
– Спасибо, Раймундино, не утруждай себя.
У сеньориты Рамоны песик фокс, ангорский кот, огромный стоцветный попугай, зеленый попугайчик, обезьянка, черепаха и два лебедя; лебеди плавают в пруду сада, иногда добираются до реки, но всегда возвращаются. Сеньорита Рамона очень любит животных, не нравятся ей только те, что служат человеку: коровы, свиньи, куры; за исключением лошадей; у сеньориты Рамоны есть рыжий конь, лет ему примерно двадцать.
– Кони – как мужчины, красивые и пустые, но у некоторых из них чувства благородные.
У всех животных сеньориты Рамоны есть имена, кроме зеленого попугайчика: песик зовется Уайльд и спит с хозяйкой, кот – Кинг, попугай – Рабечо, обезьянка – Иеремия, черепаха – Харопа, конь – Карузо, а лебеди – Ромул и Рем. Кота кастрировали, так как однажды ночью, когда плоть захотела плоти, он убежал из дому, вернулся лишь утром, грязный, грустный и израненный. Сеньорита Рамона приказала взять нож.
– Бедный зверек! Остается только кастрировать.
И, ясное дело, кастрировали, и он уже не убегал. Зачем? Попугай – сине-бело-красный, как французское знамя, кое-где зеленые и желтые перья. Он живет на шесте и прикреплен надежной цепочкой; спустится, поднимется, слезет, залезет, всегда с достоинством, без лишнего энтузиазма, с видом снисходительной скуки. Обезьянка мастурбирует и кашляет. Черепаха спит, лебеди плавают, с отвращением, но не без изящества. В доме сеньориты Рамоны единственное животное, не отмеченное печатью скуки, – конь.
– Не смейся, Раймундино. Плохо не то, что я одна, я всю жизнь одна и привыкла… плохо то, что дни идут, а ум блуждает, думаешь о ерунде и, кажется, теряешь разум. Каждый день мы все более отдаляемся от себя самих. Ты не думаешь, что следовало бы переехать в Мадрид?..
Льет как из ведра на нас грешных, земля окрашивается кротким цветом неба, на котором не увидишь сейчас ни одной птицы. Раз я не умею ни на скрипке, ни на гармонике и не нашел ключ от шкафа с коллекцией марок, провожу вечера в постели с Бенисьей, читаю стихи Хуана Ларреа и слушаю танго. Бенисья вчера была в Оренсе и привезла в подарок кофеварку, очень практичная, на две чашки, одну для меня, другую для себя.
– Хочешь еще кофе?
– Ладно.
То, чем грешат, у Бенисьи в добром здравии, соски большие и темные, твердые и сладостные. Глаза у Бенисьи синие, в постели она властная и бесшабашная, грешит с большим знанием дела. Ни читать, ни писать не умеет, но всегда смеется, ничуть не смущаясь.
