не умеет, пропасть. Со стороны ее можно не заметить, но в паре с ним она очевидна. И дело тут не только в знании движении. Можно заучить сколько угодно движений и все равно выглядеть как робот (а это актуально, только если вы танцуете танец робота). Истинная разница заключается в уверенности. Мужчина, который умеет, движется уверенно, он знает, что делать. Он ведет. От женщины требуется не так уж много – просто чутко реагировать на его движения, чувствовать его тело, а это я умею.
Некоторое время мы танцуем молча, просто привыкая друг к другу – такого у нас еще не было. Во взрослой жизни так точно нет, а прошлое по-прежнему не считается. Я как-то резко и внезапно осознаю, из какого тонкого шелка сделано мое платье и как много через него можно почувствовать. Ему попроще – ткань костюма плотная, и черт его знает, что чувствует он.
Думаю, если бы Ксения сейчас знала, что я испытываю, она бы торжествовала. Шуточки, за которые я устроила ей скандал, оказались пророческими. Бесполезно лицемерить с самой собой, придется признать: я действительно его хочу. Просто быть с ним, уйти отсюда, от посторонних глаз, увидеть его без одежды, почувствовать его руки на своей коже, почувствовать его… Но – нельзя. Никак нельзя и никогда не будет можно.
В том идеальном мире, о котором я иногда мечтаю, мы оба решились бы на это. Одна ночь, только настоящий момент, без единой мысли – только чувства. И на самом примитивном уровне, уровне желаний и инстинктов, мы были бы счастливы, потому что и ему это нужно. Но мы ведь люди – существа цивилизованные. Помимо желаний и инстинктов есть такие социальные штуки, как «что скажут люди», «что решит семья», «что будет выгодно», «что будет правильно». Поэтому в его будущем уже маячит пухлая девочка, а в моем – фантазии о нем (женщины это тоже делают, да) и какой-нибудь другой мужчина, которого я пока не знаю.
Зато этот момент у нас уже есть и останется в памяти навсегда. Я чувствую запах лесного пожара, смешавшийся на этот раз с ароматом дорогого одеколона. В сознание лезет воспоминание о том поцелуе, но я его заглушаю.
Пухлая девочка обиженным ягненком двинулась в сторону матушки Лариной. Правильно мыслит малышка, а значит, далеко пойдет. Что же до матушки Лариной, то она уже смотрит на меня голодной акулой. Но о спасении своей бренной плоти я подумаю позже, когда стихнет музыка.
– Как ее зовут? – спросила я.
Вполне подобающий вопрос для в прошлом лучшей подруги. Забавно, но социальных ролей с приставкой «бывшая» на моем счету становится пугающе много. Интересно, в чем я еще «настоящая»?
– Ева. Я сегодня встретил ее впервые, – ответил он.
Не было похоже, будто он пытается оправдаться. Да и с чего бы ему оправдываться перед той, кому он ничего не должен? И все же он счел нужным сказать мне это, хотя мог бы и не говорить. Тепло внутри нарастает, и мне кажется, что этот огонь светится у меня под кожей и виден всем. Надеюсь, что нет.
– Очередной матримониальный проект твоей мамы?
– Один из многих.
Мне нравится музыка, под которую мы танцуем, она удачно сглаживает даже неловкие, не совсем уместные слова.
– Ты отлично выглядишь, – признаю я. Знаю, это полная банальщина, но мне очень хочется, чтобы он поверил.
– Да, мне это сейчас часто говорят. Думаю, успехи моего организма, мало зависящие от разума, не вызывали такого восторга с тех пор, как мать через весь дом орала «Смотри, он покакал!»
Он смеется, я смеюсь. Но я читаю между строк. Я представляю, как все это его достало: сначала вынужденное бессилие, а потом пристальное внимание к его выздоровлению. Как будто он маленький ребенок и сам ни с чем не справится.
– Так почему ты здесь? – интересуется он. – Не думал, что такие вечеринки тебя привлекают. Или это тоже изменилось так же сильно, как ты?
– Подруга билет подарила, я не могла не пойти.
Это не правда – но и не совсем ложь.
– Я хотела извиниться за то, что было на кладбище, – наконец решаюсь я.
– Ничего не было. Тебе не за что извиняться.
– Я стараюсь делать так, чтобы меня там никто не видел… Из ваших. Твою маму мои визиты очень расстраивают. А про то, что ты в городе, я вообще не знала.
Вот теперь я несу чушь, но он, к счастью, быстро меня останавливает:
– Я – не моя мама, а она ничего не может тебе запретить. Я даже рад, что ты приходишь.
– Рад? – эхом повторяю я.
– Не думаю, что после смерти люди хотят перестать быть любимыми.
Что ж, не только я болтаю о том, что не следовало бы облекать в слова. Я прижимаюсь к нему крепче, давая понять, что не стоит продолжать в том же духе. Я хочу помолчать, почувствовать его. Я обнимаю его чуть сильнее, чем следовало бы простой подруге из невинных детских времен, и смотрю на него чуть дольше, пристальней. Плевать, что там можно, что – нельзя, мне это нужно на потом. А пухлая девочка переживет, ей ведь он в конечном итоге и достанется, а у меня будут только эти воспоминания и это чувство тепла, прожигающего шелк.
Когда музыка затихает, мы расходимся. Один танец – это уже повод для сплетен. Два – это откровенный вызов, а для кого-то и оскорбление. Нами могут заинтересоваться, кто-то докопается до Парижа. Это не нужно никому.
– Надеюсь, у тебя все будет хорошо, – говорю я напоследок, и мы расходимся – без прощания и даже без вежливого «Созвонимся!». Кто-нибудь вообще созванивается после этого?
Мне хватило выдержки, чтобы войти в толпу величественной королевой. Но уже там, когда на меня почти все перестали пялиться, я ускорила шаг, направляясь на балкон. Мне нужно было остыть – во всех смыслах. Мне было жарко, у меня кружилась голова. Да и потом, матушка Ларина наверняка жаждет мщения и моей свежей кровушки.
На балконе сейчас пусто: гости уже освоились и скопились или в бальном зале, или у шведского стола. В зависимости от приоритетов. Стоять здесь холодновато, но мне только этого сейчас и хочется – прохлады, трезвости мыслей, замороженных чувств. Так что я остывала, приходила в себя, оглядывая гостей, гуляющих по саду, с высоты балкона. Из-за контраста в освещении, которого на балконе почти не было, я оставалась для них невидимкой. Это и к лучшему, если мамаша Ларина найдет меня даже
