Немного придя в себя, я стал думать, что делать дальше. Закончить переход через болото в потемках я не решился, и осторожно вернулся назад. Оказавшись снова на берегу, я тут же принялся собирать ветки для костра. Свалив в кучу две охапки, я разжег огонь и принялся рубить еловые ветки, чтобы соорудить лапник для ночлега, ибо земля была сырой. Как же я намучился! Работать топором левой рукой, и не иметь возможности задействовать правую — лучшего способа, чтобы в полной мере почувствовать свою беспомощность, было не придумать.
С превеликим трудом свалив четыре ветки, я расположил их возле костра. Лежбище комфортностью, конечно, не отличалось. Но очутись здесь каким-то чудом даже перина, я, наверное, все равно не смог бы заснуть. Это была ужасная ночь! Пожалуй, самая ужасная из тех, что мне пришлось провести в тайге. Я до самого утра дрожал от страха. Любой звук, любой шорох порождали во мне неописуемый ужас. А поднявшийся под утро над болотом туман представлял из себя столь мистическое зрелище, что на моей голове буквально зашевелились волосы. Я крепко прижимал к себе топор, не выпуская его из рук ни на секунду, и постоянно держал наготове огненную головешку. Удивляюсь, как я тогда вообще не сошел с ума.
Едва забрезжил рассвет, я соорудил из еловых ветвей болотоступы, прикрутил их к ногам бечевкой, вскинул на спину рюкзак, заткнул за пояс топор, взял в руку шест, и стал очень медленно и осторожно продвигаться через болото. Проходя то место, где накануне утонула Юля, я ощутил сильный холод. Меня снова охватил дикий страх. Мне казалось, что чьи-то невидимые руки отчаянно пытаются сбить меня с ног.
Когда мне, наконец, удалось благополучно добраться до другого берега, я почувствовал невероятное облегчение. Трудно подобрать ту меру, чтобы правильно оценить, сколько сил отобрал у меня этот переход.
Немного отдохнув, я побрел дальше. Мой последующий путь вспоминается мне с трудом. Память о нем — не ясна. Она словно прикрыта дымовой завесой. Я шел весь день, без еды, без питья, делая краткие остановки для отдыха, пока наконец не наткнулся на трассу…
— 19 —
Передо мной снова расстилался густой белый туман. Он окутывал меня со всех сторон. Я медленно шел вперед, осторожно переставляя ноги, чтобы вдруг ненароком не споткнуться о какое-нибудь скрытое в плотной дымке препятствие. У меня возникло такое чувство, будто я пребываю в некоем вакууме. Царившая вокруг тишина просто поражала своим безмолвием. Как ни странно это прозвучит, но она буквально оглушала. Да, да, именно оглушала. Никогда не думал, что тишина способна так оглушать. Ни шороха, ни стука, ни голоса. Одним словом, ничего, что указывало бы на существование жизни. Одна пустота. Как это все же мучительно, когда ничего не видишь, и ничего не слышишь. Пропадает ощущение, что ты именно живешь. Как будто тебя вообще нет. А твоя жизнь, твое существование остались где-то за этим туманом. В душе поселяется паника. Появляется нестерпимое желание вернуть себе осязание жизни. И ты ходишь, бродишь по этому туманному лабиринту, старательно выискивая выход наружу.
— Э-ге-ге! — громко прокричал я. — Кто-нибудь! Где я?
— Внутри самого себя! — внезапно прозвучало откуда-то издалека.
Я вздрогнул. Эти слова меня озадачили. Что значит внутри себя? Как это понимать?
Намереваясь испросить разъяснений, я пошел в ту сторону, откуда послышался ответивший мне голос.
По мере моего продвижения дымка постепенно слабела, пока не растворилась совсем. Туман остался позади. Я словно вышел из густого облака, и оказался на открытом пустом пространстве. Впереди ясно различались пять человеческих фигур. Они стояли в ряд. Что-то в них показалось мне знакомым. Как будто я их уже где-то видел. Я ускорил шаг. Расстояние между нами сокращалось. Когда черты их лиц, наконец, стали различимы, меня словно ударили обухом по голове. Я остановился, как вкопанный. Это были мои сокурсники: Вишняков, Ширшова, Тагеров, Попов, Патрушева. Они стояли и молча смотрели на меня. Их обескровленные, отдававшие синевой, лица были мрачны и угрюмы. Они медленно пошли мне навстречу. Первый шаг. Второй. Третий. В их движениях, как будто, не было ничего угрожающего. Но меня, тем не менее, пронзил дикий животный страх. Я стал стремительно отступать, затем развернулся и скрылся обратно в тумане…
Я открыл глаза. На потолке играли солнечные зайчики. Утреннее солнце настойчиво било в окно. Я зевнул, потянулся, и вытер со лба холодный пот.
Какой странный я видел сон! Меня не покидало ощущение, что он нес в себе какой-то глубинный, философский смысл. Мое подсознание явно пыталось мне что-то сказать. Но выбранная им форма оказалась столь завуалированной, что я ничего не понял.
Непроницаемый туман… Где я нахожусь?… Внутри самого себя!… Я выхожу из тумана на открытое пространство… Ребята… Я пугаюсь и снова скрываюсь в тумане…
Что это может означать?
Я зажмурился и резко помотал головой. Когда же мне, наконец, перестанут сниться всякие кошмары? Дай бог, чтобы этот стал последним.
Дверь палаты приоткрылась, и в образовавшуюся щель просунулась голова Виктора Михайловича.
— Готов? — спросил он.
— Так точно! — бодро отрапортовал я и шутливо взял "под козырек".
Речь шла о долгожданной выписке. Сегодняшний день был последним, который мне предстояло провести в этой, успевшей уже мне опостылеть, больнице. Виктор Михайлович сообщил мне об этом накануне. Он зашел ко мне в палату, тщательно меня осмотрел, послушал, после чего сказал:
— Ну что, орел? Радуйся. Завтра тебя отпускаем. С завотделением я говорил — он не против. Хотя, вообще-то, денька два-три подержать тебя здесь еще бы не помешало. Для окончательной поправки. Но, коль ты чувствуешь, что уже здоров, чего тебя мучить? Тебе действительно лучше побыстрее вернуться домой. Когда вокруг ничего не напоминает о пережитом, оно всегда быстрее забывается.
У меня вырвался вздох облегчения. Я чуть не подпрыгнул от радости.
— Да, вот еще что, — поднял указательный палец врач. — Звонил твой декан. Передал тебе привет, пожелал выздоровления, и просил передать, чтобы насчет практики ты не беспокоился. Тебе ее зачтут.
— Огромное Вам спасибо! — с чувством выдохнул я.
— Не за что, — улыбнулся Виктор Михайлович.
Вспомнив этот разговор, я словно посветлел. С какими же приятными, добрыми, отзывчивыми людьми сводит порой судьба!
Я посмотрел на часы. Стрелки показывали начало девятого. Однако, пора вставать. Я поднялся с кровати, одел пижаму, прошел в умывальник, совершил утренний моцион, затем сходил в столовую и позавтракал. Проделывая все это, я ощущал какое-то странное, трудноописуемое чувство, которое возникает всегда, когда делаешь что-то в последний раз.
Вернувшись в свою палату, я вытащил из-под кровати рюкзак, хорошенько упаковал в нем свои вещи, переоделся в свою одежду, подошел к окну, облокотился на подоконник, и стал ждать свою мать.
Она появилась около десяти часов. Ее лицо светилось неподдельным счастьем.
— Поезд в четырнадцать сорок, — сообщила она, крепко обнимая меня. — Билеты я уже взяла.
Бабки из соседней палаты, наблюдавшие эту сцену через неприкрытую дверь, умилительно прослезились.
Мы отправились в кабинет завотделением, чтобы оформить все необходимые бумаги. Формальности, сопровождавшиеся разговорами про то да се, заняли минут тридцать, но эти полчаса показались мне вечностью. Когда все справки были, наконец, написаны, я сказал матери, чтобы подождала меня на улице, а сам направился в палату, чтобы забрать оттуда свой рюкзак. Но там меня ожидал неприятный сюрприз.
Палата была не пустой. В ней находилась куча народу. У окна стояли два вооруженных милиционера. У стены на стульях сидели Виктор Михайлович и Маша. Их лица выражали плохо скрываемое раздражение по отношению к непрошеным гостям. На моей кровати, развалившись, и закинув ногу на ногу, полусидел-полулежал Николай Иванович.
Я оторопел. Что все это значит?
По тому, с каким неприкрытым недружелюбием взирал на меня следователь, я понял, что он пришел сюда не для того, чтобы просто со мной попрощаться. Меня охватило нехорошее предчувствие. По спине пробежал холодок. Я замер.
— Чего встал? — обратился ко мне майор. — Проходи, не стесняйся. Присядь. Дверь только закрой, чтобы любопытные из коридора не заглядывали.
Я плотно прикрыл дверь и уселся напротив Николая Ивановича на соседнюю кровать.
— У меня к тебе будет несколько вопросов, — сказал он и кивнул головой на тумбочку. — Твое?
Я обернулся и увидел свой термос, который двумя днями ранее, вместе с грязной одеждой и некоторыми другими вещами, передал на хранение матери. "Эх, мама, мама!" — пронеслось у меня в голове.
— Ну, мое. А что?
Следователь вытащил из папки листок бумаги.
