Лихачев смотрел на него с жалостливой улыбкой, но не разубеждал и утешать не спешил.
— Почему ты решил, что это Храповицкий? — перебил я Сырцова.
— А кто же еще?! Больше некому! Он и у Гозданкера сына расстрелял! Для него ничего святого нет! В подъезде мальчишку прикончили. Двадцать пять лет ему всего лишь было! Гозданкер мне лично об этом рассказывал. Он сердечный приступ перенес! — у Сырцова при этом воспоминании задрожали губы то ли от жалости к Гозданкеру, то ли от жалости к себе.
— Так к тебе уже и Гозданкера притаскивали?! — поразился я. — Когда же успели?
— Ты перестань хамить, — вмешался Лихачев, довольно, впрочем, беззлобно. — Что значит, «притаскивали Гозданкера»? Он же не собачонка. Два уважаемых человека изъявили готовность встретиться. Я им помог. Тебе вот тоже помогаю.
— Это точно, — подтвердил я. — Пропал бы я совсем без вашей помощи.
— А насчет роли Храповицкого в том покушении я с Пал Николаичем полностью солидарен, — заметил генерал. — Кому было выгодно его убрать? Одному Храповицкому! Ведь Пал Николаич все финансовые концы в руках держал. Его показания для нас бесценны. Храповицкий это понимал. Он знал, что, как только Пал Николаич рот раскроет, так сразу вам всем конец и наступит! Ничто вас уже не спасет. А Палу Николаичу что грозит? Да ничего. Чистосердечное признание мы учли. Сотрудничество со следствием — еще один плюс. С судом договоримся. Так что не волнуйся, Пал Николаич! Останешься ты на свободе.
Он подошел к кровати разметавшегося Сырцова, мокрого от слез и пота, и подоткнул ему подушку. Эта запоздалая забота выглядела довольно дико, после того как он изощренно довел Сырцова до полубезумного состояния. Сырцов смотрел на него, как кролик на удава.
— Вчистую уйти, конечно, вряд ли получится, — добродушно рассуждал генерал. — Но приговора мы добьемся чисто символического. Я думаю, пара лет условно — это максимум.
Сырцов захрипел. То ли даже такой приговор представлялся ему чересчур тяжелым, то ли после вспышки он чувствовал себя плохо. Генерал протянул руку и ободряюще погладил его по голове.
— Ну и конфискация, — задушевно прибавил он. — Это само собой. Тут уж ничего не поделаешь.
— А можно без конфискации? — взмолился Сырцов.
— Постараемся, — вздохнул генерал. — Но наверняка не обещаю.
И вдруг незаметно для Сырцова подмигнул мне с редким бесстыдством.
Я не мог больше это выносить.
— Хорошо, что ты себя со стороны не видишь, — в сердцах бросил я Сырцову. — Тебя бы стошнило.
И я вышел прочь из палаты.
8— Что ж ты не попрощался с другом? — упрекнул меня Лихачев, когда мы с ним и его прилизанным помощником спускались в лифте. Генерал был в превосходном настроении и даже вновь было затянул: «О дайте, дайте мне свободу!»
— Разные мы с вами постановки любим, — с досадой проговорил я. — Не совпадают наши вкусы. Хотя должен признать, что в вас выдающийся режиссер пропадает.
— Отчего же пропадает? — лукаво возразил Лихачев, — Ты же вот оценил.
— Представляю, как вы продумывали арест Храповицкого! — продолжал я. — Это же сколько мелочей нужно было учесть, чтобы такого эффекта добиться.
— Да перестань, — заскромничал генерал. — К чему мне эффекты?
— По секундам, должно быть, все рассчитывали, — напирал я, не обращая внимания на его реплику. — Ведь, казалось бы, что проще: вызови его к себе и арестуй! Быстро и безопасно. Но вам этого мало. Пресно.
— Не то, чтобы пресно, а неправильно,— не утерпев, поправил Лихачев. — Морали бы не получилось. Тут смысл в том и был, чтобы показать всем его место в жизни. Он хозяином области себя мнил. А ему руки за спину и поволокли по грязи, как падаль! Как падаль! — брезгливо повторил он и растер каблуком по полу лифта, словно давил невидимое насекомое.
Я невольно взглянул на прилизанного помощника. Тот слушал генерала с завороженной улыбкой и удовлетворенно кивал. Он гордился своей принадлежностью к нашему уничтожению. Должно быть, многие в ведомстве генерала гордились.
Мы вышли из больницы на крыльцо, где уже ждала генеральская «Волга».
— Давай постоим минутку на свежем воздухе, — предложил мне Лихачев. — Гляди, какой славный сегодня денек выдался. У тебя закурить найдется?
Я достал сигареты, помощник щелкнул зажигалкой, дал прикурить генералу и погасил огонь раньше, чем я успел воспользоваться его услужливостью. Генерал сделал пару затяжек и вдруг нахмурился, словно вспомнив что-то неприятное.
— Ты, кстати, зачем Витьке про мой звонок разболтал? — проговорил он. — Нехорошо. Мы так не договаривались.
Его слова меня покоробили. Они звучали так, словно я уже стал его союзником.
— Предполагалось, что это тайна?
— Конечно! — Лихачев посмотрел мне в глаза. — Он нам свои секреты не раскрывает, а мы зачем будем?!
— Погодите, Валентин Сергеевич, — поднял я руку. — Давайте внесем некоторую ясность. То, что во вред Крапивину, мне лучше не знать.
— Почему же? — на лице генерала изобразилось искреннее недоумение.
Он вновь втягивал меня в игру, но мы уже подошли к моменту, когда избегать дальше объяснения было невозможно и бессмысленно. Я понимал, что, отказываясь от сотрудничества, подписываю себе приговор. Я собрал всю волю в кулак.
— Я не побегу из одного лагеря в другой, — сказал я. — Я не предатель.
Он ответил не сразу. Некоторое время он, прищурившись, рассматривал меня в упор, затем выпустил мне в лицо струю дыма.
— Порисоваться захотелось? — ледяным тоном осведомился он. — Или тебе и впрямь ближе мошенники, воры и убийцы, чем порядочные люди? Ну, раз так, то я руки умываю. Только, гляди, не пожалей. А то, похоже, в этом твоем лагере, кроме тебя, скоро никого не останется. Храповицкий сидит. Шишкин сбежал, Плохиш тоже сбежал. Витька уже пищит, пощады просит. Ты один ерепенишься, дурак недобитый. Мог бы я тебе шею свернуть прямо сейчас, да еще чуток обожду. Дам тебе последний шанс. Я ведь тебе не все показал, самое интересное приберег, чтобы у тебя лучше фантазия работала. Так что послушайся моего дружеского совета: катись-ка ты отсюда подобру-поздрову! Хоть во Флоренцию, хоть на Чукотку. Но под ногами у меня не путайся. Понял меня?
Он швырнул окурок на тротуар и шагнул к машине. Помощник хотел его опередить и открыть ему дверь, но Лихачев так взглянул на него, что тот отскочил в сторону.
— А если я не побегу? — негромко поинтересовался я.
Он остановился.
— Раздавлю, — процедил Лихачев, не поворачивая головы. — И мокрого места не останется.
Не прощаясь, он сел в машину и захлопнул дверь.
1Что ж, теперь, по крайней мере, все стало ясно, как однажды трагически заявила моя бывшая жена, когда я, улетев на день по делам в Москву, вернулся через неделю с морским загаром.
Лихачев велел мне убираться; ослушаться его означало вступить с ним в открытую вражду, и не нужно было тратиться на гадалку, чтобы понять, чем это закончится. Я вспомнил, как любовно он произносил отвратительное слово «ордерочек». Вероятно, ордерочек на меня уже был им подписан, так что вряд ли я располагал резервом времени. Выбор был за мной.
Самое смешное или, вернее, самое печальное заключалось в том, что никакого выбора на самом деле не существовало. Я вообще не верю людям, утверждающим, что они не знают, как поступить в решающую минуту. Мы всегда знаем, как нужно поступать, просто жалость к себе часто берет верх. Разумеется, мне до смерти не хотелось в камеру, но что мне оставалось делать? Не бежать же, в конце концов!
Я забрался в машину и принялся названивать Виктору. Ни один телефон, как назло, не отвечал. В конце концов, я отыскал начальника охраны, который сообщил мне, что Виктор находится за городом, у Анжелики. Я помчался туда сломя голову.
Жилища Виктора вполне отражали его характер и художественные вкусы. Четырехэтажное сооружение, воздвигнутое им для Анжелики, являло собой причудливое смешение стилей. Здесь присутствовали и массивные коринфские колонны с украшениями, и стеклянная мансарда с металлическим каркасом, и круглые башни с маленькими окошками, и остроконечные шпили, и восточный орнамент на стенах. Этот архитектурный вывих довершали две огромные жабы в человеческий рост, изваянные из белоснежного мрамора и посаженные у парадного крыльца вместо львов или псевдогреческих статуй. В среде новых русских тогда начиналась мода на все старо-японское. Они три раза в день ели суши и устраивали в имениях сады камней. Согласно какому-то японскому учению жабы приносили богатство.
Я посигналил снаружи, и ворота без лишних вопросов широко распахнулись — свойственная Виктору безалаберность ощущалась во всем его хозяйстве. Зато у Храповицкого подобное гостеприимство автоматически каралось увольнением охраны. Там парни на входе, согласно разработанной лично Храповицким инструкции, сначала долго рассматривали вас в глазок, потом осведомлялись, существует ли договоренность о визите. Получив утвердительный ответ, они вызывали по станции Олесю, которая докладывала Храповицкому; тот отдавал соответствующее распоряжение, и оно возвращалось по цепочке. Все это занимало минут пятнадцать, и исключение не делалось даже для его родной матери, вместе с которой я однажды торчал за оградой, слушая надрывный лай Храповицких собак.
