Ознакомительная версия.
– С богом! – воскликнул Алексей, когда голландский бот отдал концы и направился в открытое море, держа курс в Россию.
– С богом… – прошептала Саша.
Родные берега показались у горизонта через три недели. Еще не спустившись по бимсу, а только завидев на берегу карету с занавешенными черной тканью окнами, она с отчаянным порывом кинулась к Алеше, крепко обняла его и поцеловала – в глаза, в волосы, в губы и снова в глаза. Это было последнее их объятие – она знала.
И когда они сошли на берег и страшно молчаливые люди в напудренных париках окружили их и повели к разным каретам, Саша послушно пошла с ними, ни разу не оглянувшись на Алешу и даже не подняв головы. Она слышала за спиной его яростный крик, угрозы, звуки оплеух и звон шпаги, которую он выхватил, намереваясь отбить свою Сашу у этих канцелярских крыс, которые уводили ее. Но не оглянулась, так и шла с опущенной головой, зябко поводя открытыми плечами.
Ее повезли в Преображенское. С самого начала ареста с Сашей никто не разговаривал, хотя она приготовилась ко всему – к крикам, побоям, попрекам, заточению в монастырь, даже к пыткам – в Преображенском при Петре было много застенков. (Много лет спустя великий историк Карамзин напишет: «Среди огородов села Преображенского я с ужасом находил подвалы, темные подземные казематы и длинные коридоры, в которых производились пытки, делались, по современному выражению, нещадные розыски. Тайная канцелярия день и ночь работала в Преображенском, в вертепах которого лились потоки крови».) Немало ни в чем не повинных людей нашли здесь свою погибель.
Но Сашу, по непонятному везению, эта участь миновала. Ее просто привезли в село и какое-то время держали взаперти, в пустой избе, где стояла только кровать и стол. Глухонемая бабка в черном салопе приносила и ставила перед ней еду. Прошло не менее трех недель, пока девушка увидела кого-то еще. Но однажды за окнами раздался стук подъехавшей кареты, и в избу, пригнувшись, чтобы не удариться о низкую притолоку, вошел высоченный седоватый человек в застегнутом на все пуговицы камзоле, с кустиками лохматых бровей над глубоко посаженными глазами.
– Ну что, голуба моя, – сказал он, не поздоровавшись и усевшись на лавку, – разговор у меня к тебе короткий. Да ты что ж вскочила-то, садись. Не трону я тебя. Строго было приказано: за косы не таскать и вообще обращаться с почтительностью… Если послушной будешь, конечно.
– Что вы хотите? – При самом появлении страшного человека Саша отбежала в угол и стояла там, прижавшись спиной к выступающему из стены покатому бревенчатому боку.
– Указание я получил насчет тебя. Привезть тебя в царевнин театр, поместить с актрисками. Ты, говорят, поешь хорошо и заморским танцам обучена, опять же грамоту знаешь, можешь и рольки переписать, и сами пиесы… Там такие девки надобны. Жить будешь на всем готовом. Работы тяжелой не узнаешь. Но и про себя – кто такая, откуда приехала, с кем жила – никому говорить не смей! Только пикни – сразу в крепость, на вечное заточение. Ну, что?
– Я… я согласна.
Визитер только хмыкнул в ответ, нагло ощупывая Сашу своими неприятными, глубоко запрятанными под брови глазами.
– Согласна или там не согласна – мне об этом спрашивать не приказывали. Я тебя только упредить пришел, чтобы ты место свое знала и сознавала чтобы, какую милость тебе оказывают. Могли бы ведь и до смерти запороть.
– Я согласна, – громко повторила Саша. – Не надо больше ничего говорить… Но только… Только я хочу знать, что стало с Алешей. Скажите мне, что с ним! Пока я не узнаю этого – никуда не поеду, и вам придется волочь меня к своим актрискам силой!!!
Человек задумчиво пожевал сизоватыми губами.
– Барин служить пошел, – сказал он угрюмо. – В Выборг направился, корабельным капитаном вместе с государевым флотом. Фрегат «Святой Павел» ему поручили. А перед этим государь аудиенцию имел с Алексей Митричем. Там обо всем и порешили. И про тебя – государь лично распорядился, чтобы никакого зла тебе не причинять.
Она не знала, радоваться ей или плакать. Если этот человек в камзоле сказал правду, а у нее пока не было причин не верить ему, то Сашина судьба устраивалась гораздо счастливее, чем она сама того ожидала. Но – и эта мысль заслоняла собой все остальное – ведь Алексей бросил ее! Бросил! Уговорил государя пощадить увезенную когда-то крепостную девку и со спокойной душой ушел в какой-то Выборг!
– И видеться с Алексеем Епанчиным ты, девка, больше не будешь. Побаловались, и будя, – добавил тот, что казнил ее сейчас жестокими словами.
На самом деле им с Алексеем просто необыкновенно повезло. И прошло еще очень много времени, прежде чем молодые люди поняли это. Император, который принял Алексея Епанчина, отдавая должное его старинному роду, жестоко наказывал подданных и за менее серьезные проступки. У Петра Великого был взрывной и во многом вздорный характер.
По Москве и Петербургу то и дело прокатывалась волна взволнованных слухов: однажды Полубояров, слуга Петра, пожаловался ему, что его жена отказывается под предлогом зубной боли исполнять свои супружеские обязанности. Петр немедленно позвал Полубоярову и, несмотря на ее крики и вопли, собственноручно вырвал ей зуб.
Один из птенцов гнезда Петрова, Ягужинский, заявил Петру, что не хочет жить с женой, а хотел бы жениться на дочери канцлера Головкина. Желая унизить в лице Головкина старую аристократию, Петр объявил брак расторгнутым и велел заключить Ягужинскую в монастырь.
Когда адмирал Головкин сказал, что ему не нравится уксус, Петр схватил большой пузырек с уксусом и влил его содержимое в рот своему любимцу.
В другой раз восьмидесятилетний старик из известной фамилии, Матвей Дружинин, должен был согласно приказу участвовать в шествии, одетый чертом. Так как он отказался, то его по приказанию Петра схватили, совершенно раздели, надели ему на голову картонный колпак с рожками и в продолжение часа заставили сидеть на льду на Неве. Он схватил горячку и умер.
О нравах русского царя было хорошо известно и за границей. Увидев в копенгагенском музее мумию, Петр выразил желание купить ее для своей Кунсткамеры. Получив отказ, Петр вернулся в музей, оторвал у мумии нос, всячески изуродовал ее и сказал: «Теперь можете хранить».
И поэтому, когда Алексей, не посмевший ослушаться царя, отправлявшего его во главе одного из двухсот пятидесяти кораблей на блокаду Выборга, сумел умолить царя принять личное участие в судьбе какой-то крепостной девки – это показалось ему огромной удачей.
…И вот прошло три долгих года.
За все время не было и одного дня, когда бы Саша не думала о своем Алешеньке. Порой ей казалось, что она его ненавидит: ведь Алеша ее оставил! Порой – она долгими неделями пребывала в уверенности, что любимый помнит ее, знает и рано или поздно явится за нею…
Но вот она узнала, что Выборг, главная крепость проклятых шведов, взят – и Алексей Епанчин отличился в этом походе. О победе русского флота говорили все, даже в людской шли нескончаемые разговоры. Государь отличал Епанчина и давал ему новые и новые поручения, Алексей мотался из Азова в Воронеж, из Воронежа в Архангельск, из Архангельска в Петербург. Вся Россия видела молодого офицера Епанчина, и только Саша не получала о нем ни единой весточки!
Она даже не знала, помнит ли он ее. Но отчего-то верила – помнит. Думала о нем беспрестанно. И никак не могла разобраться в том, чего же больше было в этих думах: гордости за него или тоски.
И вот, спустя три долгих, долгих, долгих года, когда отчаяние готово было взять за горло, кучер одной из подвод, груженных театральным реквизитом, передал ей такую знакомую шкатулку!
– Возьми-ка… – шепнул он, поманив ее и наклонившись к самому ее уху. – Вот, возьми сундучок: ряженый какой-то передал, не знаю, кто он тебе – полюбовник, что ли? Бери и прячь. Если что – я не видел и не слышал!
– От кого? – прошептала Саша, прижимая к себе шкатулку, которую мужик сунул ей в руки. Девушки, занятые разбором платьев и нарядов, ничего не заметили.
Ей никто не ответил – мужик отвернул голову, ничем не выдавая того, что только что обменялся с нею несколькими словами.
* * *
Одетый в цветной кафтан и мохнатые штаны из волчьей шкуры Парсейка Соленый, который, помимо придворного пиротехника, выполнял обязанности главного исполнителя мужеских ролей, довершал последние приготовления к премьере. Он широкими шагами мерил помост и, волоча за собой большую расписную голову с бородой и длинными волосами из пакли, в сотый раз декламировал текст – за забывчивость или волнение на сцене актеров наказывали жестоко.
– О, садися, победительницо храбрости моея, обладательницо сердца моего! – бубнил Парсейка. – Садися возле мене, да яси и пиеши со мною, веселящеся, ибо яко ты едина мое непобедимое великодушие обладала…
Проговаривая роль, Парсейка то и дело поглядывал в сторону окружающих помост больших вязов, откуда, он знал, вот-вот должна была появиться огромная бочка на колесах. В бочку был вложен «питейный» мех, соединенный с головой Бахуса двумя жестяными трубами. По замыслу Мозельса, бочка должна была символизировать необъятное брюхо бога виноделия и изрядно насмешить публику. Строительство столь сложной конструкции было поручено другому мастеру, и Парсейка, в душе которого техник-декоратор всегда брал вверх над актером, сильно ревновал и беспокоился за судьбу этого сооружения.
Ознакомительная версия.
