Ознакомительная версия.
– О, садися, победительницо храбрости моея, обладательницо сердца моего! – бубнил Парсейка. – Садися возле мене, да яси и пиеши со мною, веселящеся, ибо яко ты едина мое непобедимое великодушие обладала…
Проговаривая роль, Парсейка то и дело поглядывал в сторону окружающих помост больших вязов, откуда, он знал, вот-вот должна была появиться огромная бочка на колесах. В бочку был вложен «питейный» мех, соединенный с головой Бахуса двумя жестяными трубами. По замыслу Мозельса, бочка должна была символизировать необъятное брюхо бога виноделия и изрядно насмешить публику. Строительство столь сложной конструкции было поручено другому мастеру, и Парсейка, в душе которого техник-декоратор всегда брал вверх над актером, сильно ревновал и беспокоился за судьбу этого сооружения.
За вязами что-то грохнуло, и Парсейка замер, не донеся до пола поднятой в шаге ноги. Минуту или две творческий человек вслушивался в то, что происходило без его участия.
– Данило! – не выдержав, завопил он, отчаянно жестикулируя. – Куда ты провалился, чертово семя?! У тебя там обод с бочки, поди, соскочил-то! Бежи поправлять!
– Не замай! – донеслось из сумерек. – Поправим!
Чертыхнувшись, Парсейка завращал глазами, вспоминая текст.
– Еси, тако имаши милость мою сама ни чрез кого же иного совершенно употребляти… – загудел он. И вдруг снова встал, как вкопанный, взмахнул руками: – Данило!!! А крепежи проверил ли? Не соскочут?
– Та не! Не соскочут!
– А… – не придумав, к чему бы еще придраться, Парсейка вздохнул, покосился на размалеванную башку и снова принялся повторять ненавистный текст. С другой стороны помоста на сцену выглядывали и другие действующие лица ожидаемого представления: жена Бахуса Венус, их сын Купидон, тринадцать пьяниц, десять девиц, отец пьяниц, «бордачник», вестник, шут, четыре человека, наряженных медведями, слуги и музыканты. Все готовились к генеральной репетиции и ждали герра Мозельса, который на правах режиссера должен был дать сигнал к общему выходу.
Не дождались. Внезапно из-за деревьев, где, по общему разумению, заканчивались работы по оформлению реквизита, донеслись шумы борьбы, ругани, послышался деревянный треск, звук откатившейся в сторону и, кажется, треснувшей бочки, ржание напуганных чем-то лошадей и следом – истошный крик:
– Батюшки! Коняжек-то – увел-или-и-ии!!!
Вопль вскоре перекрыли лошадиный топот и свист кнута, которым кто-то неведомый нещадно нахлестывал лошадиные спины. Топот стремительно удалялся в прямо противоположную сторону от той, откуда должна была появиться бочка на колесах, из чего следовал вывод о том, что кто-то неизвестный и в самом деле угнал двоих лошадей, на которых планировался выезд этой самой бочки.
Событие было, мягко говоря, из ряда вон выходящим! Здесь, в Преображенском, минуя караулы и охрану, за несколько часов до начала представления, на которое ждали самого государя императора!
Обомлевшие актеры с минуту вслушивались в сгущавшуюся темноту: по суматохе, перекличке караула, беспорядочным выстрелам было ясно, что поднялась тревога. По дорожке между вязами бежал кучер, наряженный скоморохом. Он отчаянно причитал и взмахивал руками, в которых были зажаты теперь уже бесполезные кнут и еще какая-то упряжь.
Бабы охнули. По толстому лицу кучера ручьями стекала кровь.
– Убили! – крикнул кто-то.
– Да не. Морду ему, вишь, расквасили.
– А хто? Слышь, Иван, хто это тебя расписал-то так?
– А почем я знаю! – плачущим голосом ответил кучер. – Налетели двое, по голове огрели, с телеги скинули, сами впрыгнули и ходу! Я сперва думал – свои ребята шуткуют – они ж ряженые были, в хламидах, шапках с колокольцами, рожи размалеванные! Как свистнули – коняжки так и понеслись, чуть было меня же и не затоптали!
Сгрудившиеся возле кучера люди хотели было задать ему еще несколько вопросов, но тут в толпу буквально врезалась запыхавшаяся Палашка; сейчас она вовсе не была похожа на златокудрую богиню – красивое лицо перекосил страх. Густо обсыпанный пудрой парик, в котором Палашке полагалось играть жену Бахуса, съехал ей на левое ухо, по потным щекам и подбородку расплывались пятна яркой помады, которую актеры использовали в качестве грима.
– Санька сбежала! – крикнула Палашка. – Вот те крест – сбежала! Ищут-кличут, а она ни гу-гу! А ведь спектакля скоро!
– Чо орешь-то? – спросили из толпы. – Ну, погулять ушла девка…
Палашка замотала головой так сильно, словно задалась целью оторвать ее от своей тонкой шеи.
– Ушла! – повторила она твердо. – Без дозволения и совсем! В бега подалась! Я к ней под подушку залезла, хотела бусы взять, а там нету! Бусов нету и пожитков ее нету – как есть все пусто! Гребень костяной прихватила, картинку лубочную, две чистые рубахи и полушалок, который царевна за «Дахниса и Хлою» пожаловала! Лапти только оставила – в сапожках ушла! В красных!
Вокруг заохали, засуетились, заговорили как-то все и разом. Люди сбивались в кучи, вслух гадая, что же такое происходит, и пребывая про себя в полной уверенности, что ничем хорошим эти странные события для простых людей не обернутся!
– Вот тебе, бабушка, и Юрьев день! – сказал кто-то вполголоса и врастяжку.
* * *
…Кони летели, вздымая копытами труху осенних листьев и дорожную пыль. Сперва всадникам приходилось пригибаться, чтобы увернуться от хлестких веток, которые то и дело норовили стегануть по лицам, но после того, как въехали в сосновник, стало легче. Только кони спотыкались на узловатых корневищах вековых сосен, и поневоле пришлось сбавить бег – лес становился все гуще, темнота наступала, лошади испуганно всхрапывали и оглядывались на оставленную позади дорогу.
Она, дорога, чернела пустотой и пугающей неизвестностью. Обеими руками обнимая мускулистую, теплую шею коня, Саша вслушивалась в топот копыт и мысленно подгоняла: «Скорей! Скорей! Скорей!» – хотя скорей было уже невозможно, и даже напротив, теперь нужно было идти тихо-тихо, крадучись, скрываясь за деревьями. Но при одной мысли о том, что из чащи вот-вот могут показаться люди с бердышами и мушкетами наперевес, ее охватывало отчаяние.
Осенний холод забирался под рубашку, леденил руки и ноги – но Саша не чувствовала этого, охваченная одной мыслью: скорей, скорей, скорей!!! «Утоплюсь, – решила она. – Ежели поймают – не снесу больше этой жизни, утоплюсь!» Но тут девушка переводила глаза на того, кто ехал на несколько шагов впереди, и счастливый трепет охватывал сжавшуюся от тревоги грудь.
Вот он обернулся, щуря глаза от ветра, ободряюще кивнул Саше. Конь под седоком был не такой крепкий, как под нею («Главное – тебя вывезти, сам я выберусь!» – шепнул он, когда они, в спешке бросив телегу, забирались на лошадей верхом). Он хотел подсадить Сашу и руки протянул – но она, опустив ресницы, сделала вид, что не заметила этих рук, сама сунула ногу в стремя, рывком перебросила тело на спину коня – «Ах, как хорошо это придумали – надеть мужскую одежду!» – вцепилась в поводья – только знака ждала, что можно трогаться в путь… Он был растерян, Саша видела, растерян и расстроен ее холодностью, но не было времени спрашивать «почему?» – и, постояв немного, любимый с ловкостью заядлого лошадника перераспряг и оседлал второго коня, запрыгнул, свистнул, тронул с места – и они понеслись, только ветер свистел в ушах, заглушая еле слышные, все удаляющиеся от них голоса погони…
Теперь, когда он скакал впереди и не имел возможности оглянуться, Саша могла с замирающим сердцем смотреть на фигуру всадника и шептать ему: «Милый… милый… Милый!» – не страшась самой себя, потому что только жгучее, ни с чем не сравнимое желание обнять его, обвить его, впиться в него, завладеть – только эта звериная тоска по знакомому запаху его тела, отчаянное желание снова ощутить на своих губах вкус его губ удерживали ее от того, чтобы ответить на его первую ласку! Но если бы это случилось, они потеряли бы счет времени, само понятие о времени и пространстве потеряли бы – так ведь было, и было уже не раз, и чуть было не погубило их! «После, после! – уговаривала она себя. – Доедем до чащи, и уж там…»
Но именно сейчас тоска по нему показалась Саше особенно невыносимой, она чувствовала, что слабеет, что больше не может, что гори все огнем и пропади все пропадом – она должна его поцеловать, впитать в себя весь нектар его губ, его любви, упиться его близостью!
– Алеша! – полузадушенным шепотом позвала она. Натянула вожжи – конь остановился у самой сосны, Саша оперлась на нее рукой, пальцы впились в шершавый ствол, непроизвольно ощупывая его, забираясь в складки коры. – Алексей Митрич! Подойди…
– Что ты?! – Любимое лицо склонилось над нею. – Голова кружит, да, Саша? Потерпи, нам сейчас… мы недолго…
– Не могу, не могу терпеть! – всхлипнула она. – Иди сюда!
– Сашенька… Милая моя…
И взрывная сила любви подхватила их и понесла, и увещевания разума потеряли смысл и ценность – разве только тревога, запрятанная на самые задворки сознания, заставила сдержать рвущийся в небо ликующий, на этот раз ликующий крик счастья – ведь они были счастливы, очень счастливы, наконец! И никто больше не видел, а сами они так и не поняли, как и почему они оказались на земле, как и почему перестали понимать, что происходит, как и почему губы, которые только что шептали о том, что ждать осталось совсем недолго, вдруг первые не захотели ждать, и целовали, кусали, шептали и снова целовали, пока не смогли пригасить полыхающий в груди пожар…
Ознакомительная версия.
