местечке был построен охотничий домик, который Тобик называл «лежбищем».
Об этом месте знали столь немногие доверенные лица, что его можно было смело считать убежищем от жизненных бурь. По документам домик отношения к Мягги не имел, он никогда не возил туда ни любовниц, ни партнеров, ни подчиненных. Когда ехал, оставлял в городе все мобильные телефоны, так же как и Денис. Для связи в домике было спецсредство, допотопное, но надежное. Определить местонахождение невозможно.
Не знал о домике и Пустоглазый. И вообще никто, кто мог быть связан со старым вором. Конечно, было бы лучше, если бы о нем знал он один, но тут уж…
Впрочем, те двое, что знали, были стойкими оловянными солдатиками и в случае чего стояли бы насмерть.
Один из них – личный водитель Денис, который был посвящен в дела хозяина, знал и слышал многое, но за годы службы успел доказать, что предан хозяину, как пес. А если учесть, что у него молодая жена и крошечная дочка…
В доме пахло сыростью. Паршивый все же тут климат. Не протопил две недели – все!
Денис затопил камин и сразу уехал.
Тобик немного посидел на крыльце, вдыхая свежий аромат зелени, потом вернулся в дом и налил водки. Еда была в пакете, который Денис приволок из машины, но ему хотелось выпить, как в молодости: без закуски, просто так, под дождик, стучавший по крыше.
Он выпил с удовольствием, крякнул даже. Все-таки он везунчик, каких свет не видел. Теперь не нужно корячиться и тащить на спине свой разветвленный и хлопотный бизнес, вписываться, впрягаться, втираться. И лизать зады тоже не надо. Он будет просто жить. Не здесь, конечно. Просто жить в России невозможно. Для этого существуют другие прекрасные места. И одно из них будет принадлежать ему, Тобиасу Мягги, сыну официантки и ресторанного тапера, известного в узких кругах под кличкой Мячик.
Тобик выпил еще полстакана и ощутил проснувшийся аппетит. Он вернулся в дом, вывалил на стол еду из бумажного пакета, порылся и, выудив палку салями, жадно откусил.
Стало совсем хорошо. Среди пакетиков и баночек нашлись маринованные каперсы. Он лихо открыл банку, захватил пальцами несколько штук и стал жевать.
Хорошая все-таки штука жизнь!
Дождь разошелся не на шутку. За барабанной дробью капель и стуком в стекло веток росшего у дома клена он не слышал, как бесшумно отворилась дверь, человек с мокрыми, совершенно белыми волосами проскользнул в щель, замер, прислушиваясь, а потом шагнул в комнату.
– Здравствуй, Тобик.
На следующий день после похорон Олег Петрович пришел в себя. Глафире сообщила об этом Вера Аполлоновна. Ее голос дрожал от волнения.
– Представляете, Глашенька, он открыл глаза, увидел меня и сказал: «Привет, Веруша!» Я чуть в обморок не хлопнулась!
Глафира слабо улыбнулась, совершенно уверенная, что хлопаться в обморок – не из репертуара Веры Аполлоновны.
– А потом попросил киселя, представляете?
– Так Мотя принесет! Надо жиденький, чтобы он мог через трубочку пить.
– Уж вы попросите Матрену Евсеевну! Мне не отойти!
Матрену Евсеевну просить не надо. В таких делах она быстрее пули!
Глафира пошла к Моте с радостной вестью.
– Проснулся? – повеселела та и бросилась варить кисель.
Даже выздоровела сразу от мысли, что может быть полезной. После похорон Ирины она было расхворалась: одновременно подскочили сахар и давление, а для диабетиков это беда.
Еще два дня Глафиру с Сергеем к Бартеневу не допускали. Беленького тоже. Хотя возле двери в палату профессора появился человек в форме. Дежурил. И днем и ночью.
Все это время Глафира проводила в трех местах: у себя, пытаясь делать домашнюю работу за себя и за Мотю, у Шведовых, где для нее тоже находились дела, или в госпитале. Попасть на улицу, чтобы просто подышать свежим воздухом, никак не получалось. Глафира решила, что это неплохо. Чем больше она сейчас занята, тем лучше.
Главное, Мотя и Сергей были рядом.
А потом они узнали, как умер Стасик.
Говорить много и складно у профессора еще не получалось, да и посещения разрешали всего на пять минут, поэтому любая информация поступала крошечными порциями. Кое-что удавалось узнать от Веры Аполлоновны, днюющей и ночующей в палате Бартенева.
Картина произошедшего в доме профессора пятнадцатого мая в целом была следствию ясна, но лишь детали, которые должны всплыть в памяти Бартенева, и его осмысленные показания могут сформировать доказательную базу. Капитан, нетерпеливо ожидающий этих самых деталей и показаний, несколько раз пытался насесть на профессора, но это мало что давало.
В очередной раз дорвавшись до Олега Петровича на несколько минут, Беленький начинал сыпать вопросами, лишь вводя больного в недопустимое для его состояния волнение.
Вера Аполлоновна с помощью врачей пыталась урезонить ретивого, доказывая, что профессор не волен в своей памяти, надо ценить то, что он может вспомнить, и терпеливо ждать.
Беленький нервничал. Ему казалось, что драгоценное время уходит безвозвратно. Самое ужасное для следователя – знать, кто преступник, и не иметь никаких доказательств.
От того, что вспомнит Бартенев, теперь зависело все. Он единственный видел убийцу Стаса, а значит, и того, кто забрал письмо.
Вдруг Бартенев сам попросил, чтобы следователь пришел к нему. Глафира со Шведовым как раз находились в палате и решили: ни за что не уйдут.
Пулей примчавшийся Беленький сразу взял быка за рога и спросил, видел ли тот преступника. Профессор посмотрел на капитана растерянным взглядом.
– Мне показалось, что это был кошмарный сон. И тот человек мне просто приснился… Я не помню его лица, такое во сне бывает…
– Хорошо, – решил набраться терпения капитан, – а что помните точно? Вы сидели за столом…
– Нет. Я подъехал к шкафу с книгами.
– То есть находились спиной к двери?
– Да. Сам не понимаю, как все случилось. Кто-то позвонил в дверь. Стас пошел открывать. Потом я повернулся… Точнее, не успел, кто-то обхватил меня за шею, и… я отключился.
– И все? Больше вы ничего не видели?
– Слышал.
– Во время отключки?
– Нет. Я пришел в себя, когда услышал голоса. Стаса и другого человека.
– О чем они говорили?
– Не знаю. Помню только, как Стас закричал. А потом вдруг удар… И все.
Беленький пригорюнился. Ничего толкового они от профессора не узнают. Старик отключился почти сразу. А он-то надеялся на его показания.
Бартенев откинулся на подушку и уставился в потолок.
«Ну давай, старый! Вспомни хоть что-нибудь полезное!» – внутренне возопил капитан.
Профессор приподнялся, взглянул на следователя, а потом неохотно,
