class="empty-line"/>
- Ну круги. И что? В чем разница?
- В том, что круги по воде – это последствие прыжка. Оперативный метод заключается в следующем. Следователь бросает в воду лягушку и потом наблюдает, как поведет себя вода. Иными словами, совершает некое действие, которое вызовет у фигуранта нужную реакцию. Лягушку я только что бросил: подслушивающий узнал, что мы нацелились на Кальмана Горалика.
Когда Арону Бразинскому что-то хорошо объясняют, он способен это понять. Потому что слава Б-гу не дурак.
- Вы хотите сказать, что, если подслушивал Кальман и если он - убийца, то сейчас он заполошится и наделает глупостей! Если же убийца не Кальман, а кто-то другой, то теперь преступник успокоится и утратит бдительность. Так?
- П-приблизительно.
- А что будем делать мы с вами?
- Особенность данного операционного метода в том, что сыщик не делает ничего, а просто садится в позу дзадзэн, медитирует, любуется п-прудом, по которому расходятся круги. И ждет развития событий.
- В позу чего?
Тут он, даром что приличный господин, уселся прямо на пол, положил руки на колени ладонями кверху и прикрыл глаза. Я сделал то же самое, но закрыл только один глаз. Другим поглядывал на Фандорина.
Посидели.
Через минуту мне стало скучно.
- Слушайте, Фандорин, евреи долго молчать не умеют. Давайте вы себе медитируйте, а я какой-нибудь машаль расскажу. Про то, как Гиллель рассудил о Добре и Зле. Хотите?
- Нет.
- Ну я все равно расскажу. Можете не слушать.
Но вы-то послушайте. Вы же в позе дзадзэн не сидите?
Однажды великий учитель Гиллель Га-Закен спросил учеников: «От кого на земле Зло, а от кого Добро?».
«Ясное дело, Добро от Б-га, а Зло от Дьявола», - отвечают они.
«Нет, - говорит он. - Наоборот».
Ученики засмеялись, думая, что учитель шутит, а некоторые подумали, что шутить такими вещами нехорошо, и самый смелый даже упрекнул Гиллеля в кощунстве.
«Судите сами, - сказал Гиллель. – От чего человеку больше пользы – от Добра, которое он видит, или от Зла?».
«От Добра», - хором ответили ученики.
«Вы уверены? Добро не побуждает человека к действию, ибо, когда всё хорошо, можно ничего не делать, а душа бездействующего не растет и не развивается. Зло же никого не оставляет равнодушным. Противодействуя Злу, человек напрягает мышцы, укрепляет сердце и от этого становится выше и сильней. Господу это в радость, а Дьяволу в досаду. Ему нужно, чтобы человек был слабым. Вот почему Дьявол расслабляет нас, гладя по шерстке, а Б-г берет за шкирку и кидает в бурную воду: или выплывай, или тони».
По-моему, превосходный машаль. Скажу вам по секрету, я сам его придумал. Гиллель ничего такого не говорил. Ну и что? Где он, тот Гиллель? А я жив, здоров, и моя голова еще не перестала рождать светлые мысли.
Но только Фандорин всей философской глубины моего машаля не оценил и, похоже, вообще его не услышал.
- Тсссс. – Приложил палец к губам.
Я навострил уши.
Где-то справа, в мужской половине дома, кричали.
- Вот и к-круги по воде, - молвил Фандорин, поднимаясь.
Я тоже вскочил – и вовремя. Кто-то сбежал по лестнице, дернул запертую дверь.
- Реб Арон, где вы? Мне страшно! Мне не нравится эта музыка!
Кричал Стефанович.
Мы открыли – и услышали кадиш, какой поют на еврейских похоронах. Ну, вы это печальное песнопение знаете. А если нет, то я не хочу вас расстраивать, но однажды кадиш исполнят и в вашу честь.
Где-то наверху играла пластинка.
Бледный Стефанович сказал страшным шепотом:
- Кальманчик заперся у себя в мастерской и не открывает! Вы слышите, что у него играет? В этом сумасшедшем доме у каждого члена этой сумасшедшей семейки свой граммофон, и нет чтобы кто-нибудь заводил приличную музыку! Я всё понимаю, у нас покойник, но зачем трепать мои нервы? Они и так больные!
- З-за мной! – велел Фандорин и побежал по ступенькам первым. Мы – за ним следом.
С каждым шагом музыка звучала всё громче.
- Будь он неладен, этот Париж, - приговаривал Стефанович. - После него Кальманчик так изменился! Во всем виноват этот проклятый оп…
- Кто? – обернулся Фандорин.
- Ай, не слушайте меня. Я сам не соображаю, что говорю. Боже мой, почему он заперся и не отзывается на стук?
А Фандорин и стучать не стал. Разбежался, прыгнул, как та лягушка, и бах ногой по двери. Она - с петель. Что треску, грохоту! А музыка стала прямо оглушительной.
Первым делом Фандорин подбежал к граммофону и остановил иглу.
Большая комната, где наш горе-скульпотор лепил своих уродов, была вся ими заставлена, так что я не сразу разглядел самого Кальмана.
Он лежал грудью на столе и блестел неподвижным глазом – совсем как утром его папаша.
Рядом лежал опрокинувшийся бокал, из которого вылилось густое красное вино, какое пьют в субботу.
- Кальманчик, ты напился пьяный и уснул? - пугливо спросил Ханан. – Переживаешь из-за папаши?
- Не смешите меня, - сказал я. - Живые люди так глазом не блестят. Вы что не видите, он совсем мертвый?
Ханан закричал, хотел броситься к бедному Кальману, но Фандорин ухватил приказчика за ворот.
- Не подходить!
А сам подошел. Потрогал Кальману шею. Нагнулся, понюхал разлившееся вино.
- Запах горького м-миндаля... Цианистый калий.
- Ох! Он отравился! – охнул я. - Заперся, выпил яду, включил музыку – и того. Хорошие дела, нечего сказать.
- Как отравился? – пролепетал Стефанович. - Зачем отравился?
Я объяснил:
- Кальман убил отца, это ясно. Четверть часа назад подслушал, как мы с моим помощником решили, что преступником может быть только наследник. Понял, что ему не отвертеться, и вот. Это, Стефанович, называется «дедукция».
- Ай, горе какое! – запричитал он. - Ну коли так, я вам расскажу, чего теперь скрывать... Либера Горалика убил не Кальман, нет.
- А кто же? – поразился я.
- Не кто, а что. Белый порошок. В Париже Кальманчик пристрастился к опиуму, будь он неладен. Говорил, что все настоящие художники или на опиуме, или – еще лучше - на кокаине. Но где в Брест-Литовске возьмешь кокаин? А опиум дадут
