— Отец Михаил, — повторил я и тихо засмеялся.
Священник не обиделся на мой неуместный смех. Стоял и с благожелательным интересом ждал продолжения разговора.
— Отец Михаил, — сказал я, отсмеявшись. — Вы верите в призраков?
Отец слегка приподнял брови.
— Церковь отвергает суеверия, — ответил он по-прежнему мягко.
Я кивнул. Так и думал. Мне все мерещится. Я элементарным образом сошел с ума.
— Скажите, а вы верите, что души убитых людей не могут успокоиться до тех пор, пока… Пока не расквитаются с убийцей, — нашел я удобную формулировку.
— Об этом сказано в Ветхом Завете, — ответил священник, не выражая ни малейшего удивления.
— Скажите, — продолжал я. — Если в доме… Одним словом, если в доме нечисто…
Я остановился и пристально взглянул на собеседника. Его лицо оставалось серьезным.
— Если в доме нечисто, — повторил я окрепшим голосом, — можно прогнать нечисть с помощью святой воды?
Отец Михаил вздохнул.
— Существуют специальные обряды, — сказал он неохотно. — Но это не цирковой аттракцион. На проведение подобного обряда должны дать разрешение вышестоящие. А дают они такое разрешение очень редко.
— А если я сам проведу этот обряд? — не отставал я. — Ну, не совсем обряд… Побрызгаю в доме святой водой… Поможет?
Священник посмотрел мне в глаза.
— Вы верите в бога? — спросил он вдруг. — Простите, что я спрашиваю, это дело глубоко личное, но если можете — ответьте.
Я посмотрел в сторону. Обдумал вопрос и ответил честно:
— Не верю.
Священник снова тихонько вздохнул. Как мне показалось, с сожалением.
— Не поможет? — догадался я. — Бог помогает только своим, да? От атеистов он отказывается?
— Это не он от вас отказывается, а вы от него, — ответил священник, и я невольно поперхнулся, такой справедливой и простой была высказанная им мысль.
— Да, пожалуй, — сказал я растерянно. Посмотрел на собеседника с некоторым уважением и спросил:
— А если покреститься? Поможет?
Отец Михаил неловко развел руками.
— Понимаете, — сказал он почти виновато, — вера в бога не исчерпывается соблюдением религиозных обрядов. Это важно, но это еще не есть истинная вера. Это всего лишь внешние ее проявления. Вера должна быть там.
Он прикоснулся пальцем к груди.
— Она иногда бывает так глубоко, что человек и сам не догадывается о том, что носит внутри. А иногда бывает наоборот. Человек соблюдает все обряды и предписания, знает наперечет все церковные праздники, постится, выстаивает службы, а внутри-то — пусто!
Отец Михаил снова развел руками.
— Пусто! — повторил он. — Нет веры, есть только показное благочестие! А там где веры нет, там и благодати нет.
— Ясно, — сказал я. Голова утомилась от долгого разговора и требовала передышки. Боже мой, каким же я стал слабым!
Я попытался приподняться с камня, но не смог и свалился обратно. Отец Михаил торопливо подхватил меня под локоть.
— Я помогу, — сказал он.
— Спасибо, — пробормотал я. — Пожалуй, помогите. До ворот проводите, если вам не трудно.
Очень медленно, опираясь на крепкую руку молодого батюшки, я дошел до своего дома. Остановился перед воротами, освободился от поддержки и сказал:
— Спасибо.
— Не за что, — ответил священник вежливо. — Вы приходите в церковь. Побеседуем, познакомимся… Хочется лучше узнать своих прихожан.
— Я атеист, — напомнил я.
— Это ничего, — ответил отец Михаил. — Все равно приходите. Церковь для всех открыта.
— Вы теперь там работаете? — спросил я.
Священник улыбнулся. Улыбка была хорошая, не обидная.
— Служу, — поправил он. — На бога не работают. Богу служат.
— Ну, да, — пробормотал я. И повторил:
— Спасибо.
Отпер ворота, приоткрыл створку и пошел во двор с таким чувством, словно возвращался в фамильный склеп.
Священник стоял неподвижно и провожал меня взглядом. Закрывая ворота, я видел в его глазах удивление и озабоченность.
Остаток дня пролетел незаметно.
Я все больше погружался в сумрачный мир, тонул в нем, с удивлением и страхом отмечая каждый новый призрак, оживший в сознании. Наверное, такое же чувство испытывают тонущие люди. Погружаются в глубины, понимая, что никогда не выберутся обратно, и пытаются краем угасшего сознания ухватить то, что не дано увидеть другим. Оставшимся на поверхности.
Вот и я приобщился к обществу утопленников. Еще один пассажир «Титаника» с билетом в один конец. Только тонул я не в холодной океанской воде, а в собственном больном сознании.
Оно оказалось ничуть не менее глубоким, чем любая океанская впадина. Возможно, оно было даже гораздо глубже. Беда в том, что свет не достигает такой глубины, и мозг погружается во тьму задолго до того, как упадет на самое дно.
В этом сумеречном состоянии я провел какое-то время. Какое? Бог его знает. Время для меня больше не имело значения, оно превратилось в абстрактную категорию, в прямую, которая соединяет рождение и смерть. Рождение осталось далеко за плечами, а смерть приближалась с каждым сделанным вдохом и выдохом. Ведь я расходовал жизненную энергию уже тем, что просто дышал. А восполнять ее было нечем. Есть я по-прежнему не мог.
Я лежал на постели и пытался вспомнить сегодняшнее число. Впрочем, даже если бы я его и вспомнил, мне бы это мало что дало. Я не помнил, когда я приехал на дачу. Неделю назад? Две? Не знаю.
Телефон умер. Месяц назад меня этот факт только обрадовал бы. Даже один звонок в день казался мне раньше обременительным, а сейчас я бы обрадовался голосу незнакомого человека, ошибшегося номером. Скажу больше: я бы обрадовался даже звонку жены.
Но Оля не звонила. Наверное, я слишком часто давал ей понять своим недовольным тоном, что она мне мешает, что этот звонок некстати, что я занят серьезным делом, что мне нужно закончить главу, что не сейчас не до нее…
Я тихо застонал и закрыл глаза трясущимися руками. Вот я и добился своего. Остался в полной и абсолютной изоляции.
Конечно, я мог бы позвонить Оле сам. Но мне было стыдно просить ее о помощи. Чувство справедливости, или то, что от него осталось, говорило, что я не имею на это никакого права. Я слишком долго игнорировал жену.
Звонить Сашке мне тоже не хотелось. Ее мало интересуют мои проблемы и сложности. Ее по большому счету интересует только одно: рецензия издателя на ее книгу. И если я не могу сообщить ей ничего определенного, то лучше ее не беспокоить. Сашка будет недовольна пустопорожним трепом с нытиком вроде меня.
Единственный человек, которому я мог позвонить безо всякого повода, был Глеб. Но Глеб наслаждался заслуженным отдыхом на Красном море, и дозвониться туда я не мог. Абонент находился вне зоны действия сети.
Так что я лежал на кровати и смотрел в потолок.
Иногда комнату наполнял холод, и я, не глядя, мог сказать, что напротив моей постели стоит странная девушка по имени Сандра, история жизни которой была записана в дневнике прадеда. Правда, мое распоясавшееся воображение шептало на ухо, что там записана еще и история ее смерти. Проще говоря, история болезни под названием «поздняя любовь».
Сандра требовала, чтобы я дочитал дневник. Я не знал, зачем ей это нужно, но догадывался. Догадываться было так страшно, что я предпочитал не прикасаться к кожаной тетради, оставшейся на журнальном столике возле камина.
Так я и лежал на кровати, не думая ни о чем, не замечая хода времени, постепенно погружаясь в свое незаметно подступающее безумие.
Телефонный звонок вырвал меня из небытия, заставил очнуться и вернуться в реальность. Я открыл глаза, осмотрел свою спальню. Попытался понять, что это? Еще одна галлюцинация или действительно весточка из мира нормальных людей?
Звонок не умолкал.
Я вытянул трясущуюся, как у алкоголика, руку и пошарил по тумбочке. Нашел аппарат, с трудом донес его до лица и посмотрел на определитель.
Звонит издатель. Что ж, надо полагать, сейчас мы узнаем всю горькую правду о романе, который я недавно отправил на его сайт. Или я отправил его очень давно? Не помню.
Я нажал кнопку сети и приложил аппарат к уху.
— Да, — сказал я слабым пошатывающимся голосом.
— Антон?
Голос издателя ударил в мозг, как копье. Я сморщился и чуть отодвинул трубку.
— Не кричи, — сказал я тихо. — Я хорошо слышу.
Издатель удивился.
— Я никогда не кричу, — ответил он. — Ты, что, заболел?
Я выдавил из себя несколько астматических хрипов, означающих смех.
— Заболел, — ответил я.
Издатель встревожился. Помимо того, что я был его лучшей призовой лошадкой, он еще просто хорошо ко мне относился. Поэтому известие о моей болезни обеспокоило его вдвойне. Так сказать, с профессиональной и человеческой точки зрения.
— Что с тобой? — спросил я с искренней тревогой.
