Ознакомительная версия.
Полковник же не мог отвести взгляд от пары портретов, выставленных прямо перед ним.
— Это кто ж, батюшки? — Он пригляделся к подписи: — Репин?
Маша кивнула:
— Репин, Саврасов, Крамской, Васнецов. Все наиболее востребованные на мировом рынке русские имена в классической живописи. Все изъято у Бакрина. А вот это — де Хох, из музея в Харлеме, Голландия.
Сидящие за столом переглянулись.
— А это, — голос Маши чуть слышно дрогнул, — Энгр. Музей города Монтобан, Франция. Также есть несколько полотен из Пушкинки и менее известных передвижников из провинциальных музеев. Мы уже предупредили музейщиков о возвращении полотен.
Присутствующие оперативники присвистнули. Анютин, довольный, покачал лысой как коленка головой:
— Недурной урожай. И что же, никто ни сном ни духом не подозревал, что висит у них на стенах вместо вот этого Репина, к примеру?
Маша помрачнела:
— Александр Иванович Бакрин, без сомнения, гениальный художник. И неизвестно, как бы повернулась его жизнь, если бы в свое время художника поддержали и оценили по достоинству…
— Стажер Каравай, — перебил ее раздраженно Анютин, который прямо-таки ненавидел все эти психологические заигрывания с прошлым бедных, несчастных преступников. — Бакрин — человек с нарушенной психикой, убийца.
И Андрей пожалел, что не предупредил Машу заранее об этом минном поле. Он попытался нащупать ее ногу под столом, но она уже закусила удила.
— Его психика была подорвана разводом родителей! — сказала она пылко. — После женитьбы отца на юной девушке Бакрин стал ненавидеть молодых женщин, видеть в юности причину ухода отца и несчастий матери.
Андрей кинул взгляд на посуровевшее лицо начальника и решил вызвать огонь на себя:
— Мать умерла от недостаточно хорошего ухода в районной больнице, а тетка резко стала терять зрение. Тогда-то Бакрин и начал продавать свои подделки в более крупных масштабах. А потом взял шефство над домом инвалидов, где оказалась его тетка.
Маша благодарно на него взглянула и снова повернулась к Анютину:
— Полковник, Бакрин с трепетом относится к старикам, жалеет их. Он сказал мне, что у них много предприятий-спонсоров. На самом же деле никаких других спонсоров, кроме самого Бакрина, нет. Последние десять лет дом инвалидов существовал практически только на его деньги, полученные за копии картин под известными именами. Бакрин продавал свои работы на крупнейших авторитетнейших аукционах, вроде Сотбис и Кристи, действуя через цепочку подставных лиц.
Андрей кивнул:
— Но ему, понимаешь, было мало основного источника доходов — душа рвалась отомстить искусствоведам и критикам. Мол, прозвали меня бесталанным мазилой, так нате — замирайте в экстазе перед моими «Караваджо» и «Энгром».
— Видите ли, — Маша обвела присутствующих взглядом — все внимательно слушали. — Ему сладостно было обманывать ведущих мировых искусствоведов, коллег, весь профессинальный бомонд. Доказывать, что они ничего не понимают в искусстве.
Анютин крякнул. Андрей взял инициативу в свои руки.
— Подкупом или лаской он проникал в хранилища и подменял работы признанных гениев на свои… Замечу, что Бакрин был в двух шагах от подмены «Турецких бань» Энгра в Лувре — что стало бы вершиной его художественно-криминальной карьеры.
— Кстати! — В кои-то веки довольный собой и подчиненными полковник погладил собственную лысую голову. — Надо бы позвонить французам — порадовать их. Какой мог бы выйти скандал! Пронесло на этот раз, слава богу! Ну-с, кто с ними будет объясняться?
Все разом повернулись к Маше. И Андрей кивнул ей очень сурово, по-начальницки, мол, будет чем вам заняться на досуге, стажер Каравай.
А Маша улыбнулась ему такой ясной и нежной улыбкой, будто, кроме их двоих, в этой комнате были только произведения Энгра и де Хоха. Андрей покраснел и решил срочно куда-нибудь ее умыкнуть.
* * *
— Уверен? — переспросил он уже по пятому разу Серого.
— Да уверен, уверен я, Ромео фигов! — раздраженно ответил Сергей, протягивая ему билеты. — Теща моя в филармонию ходит чаще, чем ты домой. Все объяснила. Сказала — отличный пианист. Блестящая техника, то-сё.
— Круче Мацуева?
— Да что ты пристал, а? Круче не круче! Не знаю я! Короче — билеты берешь?
— Беру, — хмуро сказал Андрей. — Сколько с меня? — И, узнав сумму, выпучил глаза, но покорно отсчитал купюры.
* * *
Перрен с облегчением вышел из огромного отстроенного еще в советскую эпоху монстра — посольства России на бульваре Ланн. Обернулся на скульптуру голубя (очевидно, дружеское подмигивание в сторону «Голубя мира» ярого коммуниста месье Пикассо). Птица сидела на какой-то железной страсти, вроде факела. В этом году зима в Париже была особенно зябкой, и комиссар запахнул пальто.
Но в посольстве по русской традиции оказалось сильно натоплено. Мужчина, очень смахивающий на российского президента (отбирают их тут по внешним данным, что ли?), торжественно вручил ему с Мазюрелем потерянные энгровские рисунки. Перрен глянул искоса — рисунки как рисунки, а такой сыр-бор. Должен был даже прибыть министр культуры, но, к счастью, обошлось. Потом сервировали тарталетки с черной икрой — но комиссару икра казалась гастрономическим извращением, и тарталетки он пропустил. Прочие же, поедая грязно-серого цвета зернистую пакость, прекраснодушно говорили об искусстве, отсутствии мировых границ в творчестве и (тут следовал чуть небрежный кивок в сторону Перрена) во взаимопомощи.
Комиссар морщился, попивая шампанское, и, при первой возможности попрощавшись с размякшим от облегчения и шампанского Мазюрелем, вышел из посольства. У ограды был припаркован скутер — новая модель с двумя передними колесами. Стабильная и маневренная, она была приобретена комиссаром только в сентябре, и Перрен, пробираясь по бесконечным парижским пробкам, не мог нарадоваться на свою «ласточку».
Он надел каску и подумал, что совсем не с теми людьми хотел бы выпить. И вовсе не таких напитков. Перрен любил водку. И русские равиоли, огромные, напичканные сочным мясом. Забыл, как называется.
Отправляясь в свою холостяцкую нору на бульвар Батиньоль, он вспомнил о московском следователе с плохим английским. Вот с ним, без всяких сомнений, они отлично выпили бы и поговорили за жизнь. А его помощница с прекрасным французским и — Перрен был в том абсолютно уверен — белокурая красотка славянского типа переводила бы им до тех пор, пока алкоголь не снес все языковые границы.
Машу он поймал уже у выхода.
— Нэ так бистро, красавица! — воскликнул с грузинским акцентом. И продолжил уже на чистом русском. — Не согласитесь ли вы пойти со мной в филармонь. Нынче дают вашего любимого Людвига вана, а играть будет — Соколов.
— Не может быть! — Маша молитвенно прижала руки к груди. — Он же почти не приезжает в Москву! Максимум — в Питер.
— Кхм. Мда, — уже с трудом поддержал разговор Андрей. — Что очень зря для пианиста с такой блестящей техникой.
Маша вдруг расхохоталась, взяла его за руку:
— Спасибо! Только у меня времени нет переодеться.
— Ничего. Я переживу как-нибудь. А Соколов твой со сцены этого даже не заметит. Поехали!
И он потянул ее вниз по лестнице, быстро, еще быстрее. Они забрались в машину, и только там он решил задать Маше сакраментальный вопрос:
— К слову, о блестящих пианистах… Петя твой… Звонил или как?
— Звонил, — кивнула Маша. — Говорил, как тоскливо на чужбине, несмотря на обширную русскую диаспору. В гости зазывал.
— В гости? — Андрей с трудом сдержался. — Какой гостеприимный парень! А в качестве кого?
— В качестве гостьи, — улыбнулась Маша. И только он чуть-чуть успокоился, добавила: — Ну, и еще говорил, что из меня получилась бы отличная жена для такого, как он. — Маша взглянула на мрачного Андрея, в ярости сжимавшего руль, и снова расхохоталась: — Но ты же знаешь, какая из меня жена?!
«Отличная!» — чуть было не выпалил он, но сдержался. Он планировал сообщить ей сегодня другую важную вещь. А две важные вещи за один фортепьянный вечер — это уже перебор.
После третьего звонка, когда они сидели в зале и ждали появления оркестра, Маша вдруг склонилась к нему и прошептала:
— Я хотела тебе сказать…
— Да?
— Я не могу так больше. Я все время думаю об этих стариках, что с ними будет без Бакрина. Они пропадут. Все это… — она задумалась, — очень сложно. Какая-то серая зона. И я в этом участвую. Не знаю, как тебе объяснить… Одним словом… — она выдохнула, сделав паузу, — я решила уйти с Петровки.
— Чего!? — возопил ошарашенный Андрей.
И тут публика вокруг пришла в волнение, раздались редкие хлопки: будто на пустом пляже вспугнули нескольких чаек. И, последовав их примеру, за ними вдруг целым облаком поднялись в воздух тысячи других, шумя и хлопая крыльями. А на сцене тем временем происходило движение: рассаживался оркестр, потом вышел Соколов. Звук аплодисментов достиг апогея и внезапно — смолк. Зазвучал Людвиг ван.
Ознакомительная версия.
