все из-за чего? От жадности своей проклятущей. Все для того сделал, чтобы наследником ее стать!
– Но что у нее такое было, что ему приглянулось?
– Что? Да куча всего! Хотя бы взять это фермерское хозяйство, строилось оно на мои деньги, да на мать было записано. Помимо этого, загородный дом, две квартиры в нашем городе, две в Москве и другое имущество. Деньги опять же, счета в разных банках. Я же все накопленное и приобретенное на мать записывал, чтобы бабы мои, очень уж жадные они мне по жизни попадались, до тех денег бы не смогли добраться. От баб-то я застраховался, а вот от брата родного не догадался. Не ждал я от него подвоха, хотя и следовало. Звоночки-то и раньше случались, да только я от них отмахивался. Дурак был! Думал, что брат против меня в открытую не пойдет. Прохор мою снисходительность за трусость принял, обнаглел и начал думать, как бы ему окончательно со мной разобраться. Ну, умом-то и хитростью его бог не обидел, совести вот, жаль, не дал. Прохор и смекнул, раз все мое богатство на мать записано, то прямых наследников у нее двое. Я да он. И если меня в смерти матери обвинить, то хоть завещание там есть, где все в мою пользу указано, хоть нет его, все равно по закону я за ней наследовать уже не могу.
– Преступник за своей жертвой наследовать не может.
– То-то и оно! И тогда кто будет наследником? Детей у меня нет. Жены не в счет. Значит, Прохор наследником матери и окажется, он ее второй сын и единственный наследник. Из-за этого он ее и убил.
– Как же он сумел?
– Долго ли умеючи. Он же родной сын, мог когда угодно к матери приехать, мог в гости прийти, просто гостинец мог прислать, да не от своего, а от моего имени, что он по факту и сделал. Мать пирожное с отравой покушала и на тот свет отправилась. Много ли ей нужно было в девяносто годочков. Вот так Прохор и отравил нашу с ним мать. И главное, совсем совести у человека не было, он передо мной же своим злодеянием похвалялся.
– Это когда?
– Когда меня после ареста, который лично Прохор возглавил, в камере закрыли, братец ко мне и явился. Ох и бахвалился же он своими подвигами! Все мне рассказал. Я его слушал, а у самого на голове последние волосы дыбом встали.
Даже сейчас, спустя долгое время, когда виновника и в живых-то уже не было, генерала кинуло в краску от тех воспоминаний.
– Удивляюсь, как вы его тогда своими руками не придушили.
– Хотел, – откровенно признался Федор Степанович, – очень хотел, да не смог, в наручниках был. Кабы не скованные руки, я бы его на куски порвал. Повезло ему, подлецу, что при задержании в лаборатории он ребятам из спецназа сопротивление оказал. Они его и застрелили. И тут уж моя заслуга. Это я сказал, что не обязательно его живым брать. Шлепнули его, и мне позору меньше. Смерть, она все спишет. А так бы предстал братец перед судом, всю нашу фамилию бы дерьмом замазал. Потом ходи да объясняйся перед честными людьми, как получилось, что у нас такой урод в семье уродился. Он один на всех нас тень бы свою бросил.
И генерал снова загрустил. А так как единственным выходом из этого состояния, который он знал и мог применить, была очередная рюмка водки, то ее он в себя и опрокинул.
Пока Федор Степанович заливал свое горе и омывал слезами позор брата, Саша думал о деле.
– Значит, вы совершенно уверены, что пирожное с ядом вашей матери дал Прохор? – уточнил он.
– Он самый.
– А Катерина с Валечкой?
– Племяшка моя тут вообще ни при чем. И малец ейный, хоть и малахольный уродился, такой заморыш, что стыд и позор всей нашей семье, но преступления тоже никакого не совершал.
– Как же, – растерялся Саша, – да ведь ваш Валечка сам признался, что насыпал бабушке в торт порошочек, от которого его хомяк Хома сдох.
– А порошок ядовитый ему Лиственница дала, – добавил Грибков.
– Потому что мне его, в свою очередь, дядя Сеня дал! – воскликнула девушка. – Сказал, что это полезная вещь, от сердца своего он для меня отрывает, только чтобы Валечкиной прабабке помочь до ста лет прожить!
Но Барчуков тоже не захотел оставаться крайним и завопил:
– А я порошок не сам родил, я его от вашего уважаемого… то есть, извините, совсем даже не уважаемого братика получил. Прохор Степанович мне его дал вместе с указаниями, как нужно им распорядиться. Я все в точности и исполнил. И знать не знал, что за порошок такой. Мне ваш братик сказал, что полезная вещь, я и Лиственнице то же самое сказал, а она Валечке.
Федор Степанович махнул на Сашу рукой:
– Тот первый порошок, о котором ты говоришь, он матери и не достался. Тот порошок попробовал у нас дома только бедный Хома. Ну а большая его часть вместе с куском торта твоему собственному дяде досталась. Тот его в ресторане сожрал вместе с тортом и с тортом же отрыгнул. Моя мать отравленный торт даже не попробовала. Твой дядя удар на себя принял.
Дядя Коля поднял голову и с гордостью оглядел всех собравшихся. Мол, видели, каков я?
– Но ваша мама все равно погибла от яда, – заметил Грибков.
– Не успокоился Прошка. Новую порцию яда раздобыл. В пирожные подсыпал и маме прислал. Заказ тоже от моего имени оформил. Как и тот торт для матери, с которым в ресторане путаница получилась. Его тоже от моего имени заказывали и с моей карты оплачивали.
Саша взглянул на Катерину, щеки которой под его взглядом залила густая краска.
– Обманула я тебя, когда ты меня про торт спрашивал, – призналась ему женщина. – Не пекла я этот проклятый голубой торт. Не умею. То есть испечь могу, вкусно получается, даже лучше, чем у этой кондитерши «У Амелии», а украсить хорошо не умею. Розы из крема у меня кривые получаются, линии куда-то вкривь и вкось ползут. Стыдно такое на стол подавать. Дядя Федор о моей проблеме узнал, сказал, что разберется. А потом из кондитерской «У Амелии» сюда к нам домой тот красивый голубой торт прислали, чтобы я его из фирменной коробки на домашний поднос переложила и всем бы вокруг мы сказали, что это я его испекла.
– Поэтому вы и лгали мне, что
