Сейчас, глубокой ночью, она искала в куче старых бумаг несколько писем, присланных когда-то из Тобольска и Тюмени. Одно из них попалось на глаза почти сразу.
"Здравствуйте, уважаемая Елена Николаевна!
Пишет вам Захарова Надежда Ивановна. Мой сын Олег Захаров, старший лейтенант милиции, давал вам читать свой рассказ. Вы отнеслись к нему по-доброму, прислали подробный ответ. Он прислал вам другой рассказ, а вы опять ответили хорошим письмом. Хотя вы и отказали в публикации, но объяснили ему правильные вещи про литературу. И вот он хотел, чтобы вы ознакомились с другим его рассказом. Уже собрался перепечатать на работе и послать вам, но случилось большое горе.
Сынок мой, Олег, был убит бандитским ножом в сердце Вот я высылаю вам его последний рассказ. Товарищ его на машинке для вас перепечатал. Пусть будет у вас этот рассказ на память. Раз хотел сынок мой вам прислать, значит, я и высылаю за него.
Всего вам хорошего, здоровья и спокойствия.
Надежда Захарова, город Тобольск, 12 ноября 1984 года"
Письмо было приколото скрепкой к рукописи. Рассказ назывался «Справедливость». На десяти машинописных страницах излагалась странная история о следователе, который не верит в виновность человека, подозреваемого в убийстве. Этот следователь по имени Вячеслав чувствует, что убийца – кто-то другой.
В основе сюжета лежали не факты и улики, а общие рассуждения. Лене вдруг показалось, что покойный старший лейтенант нарочно не касался в рассказе ничего конкретного. Возможно, речь шла о каком-то реальном, «горячем» деле, и он, по естественной милицейской осторожности, даже в литературном произведении сохранял законную секретность. Но и промолчать не мог. Так волновало его это дело, что решил написать рассказ.
Конец у рассказа был счастливым. Справедливость восторжествовала. Невиновный был выпущен на свободу, его престарелая мать рыдала у благородного следователя на груди, а настоящего убийцу, коварного и хладнокровного, вел конвой к скамье подсудимых.
– Захаров, Захаров, а не ты ли этот добросовестный и честный следователь? И не потому ли тебя убили? – Лена не заметила, что говорит вслух.
Отложив рукопись с письмом, она стала искать дальше. А дальше было еще одно письмо – из ИТУ с длинным номером-шифром. Но Лена знала, что это ИТУ находилось неподалеку от Тюмени.
"Здравствуй, Лена!
Спасибо тебе, что напечатала мое стихотворение в «Антологии одного стихотворения» в журнале. Ты и правда выбрала самое мое любимое, с твоими небольшими исправлениями я согласен. Так и правда лучше. И еще спасибо, что прислала тот журнал моей маме. От нее тебе низкий поклон.
Дела у меня плохие. Можно сказать, херовые. Батю моего судят за шесть убийств. Говорят, что убивал он девчонок молодых. Ерунда это. Он у нас алкаш, за бутылку душу готов продать, и лупил нас с мамой часто. Но он не «мокрушник». Не мог он девчонок насиловать, душить и резать.
Подробности не пишу. Сама знаешь почему. Просто делюсь с тобой, а больше не с кем. Мама все глаза выплакала.
Ты напиши мне – просто так, о чем-нибудь. О чем хочешь, только напиши.
Желаю тебе встретить хорошего парня, выйти замуж, детишек родить. А может, ты и замужем уже? Об этом тоже напиши.
Василий Слепак. 6 апреля 1984 г.".
– Вася, – вздохнула Лена, прочитав письмо, – Вася Слепак… – Она произнесла это вслух и опять не заметила.
Он не рассказал в письме подробности потому, что зековские письма проходили цензуру. И письмо, в котором говорится об уголовном деле, могло не дойти по цензурным соображениям.
Когда-то, много лет назад, Лена выполнила свое обещание. Она пробила публикацию для опущенного зека Василия Слепака. Это стоило огромных сил и нервов.
Стихи авторов «с улицы» публиковались крайне редко, даже в рубрике, созданной специально для начинающих и названной «Антология одного стихотворения», все равно печатали своих – хоть сколько-нибудь своих. Дело было вовсе не в качестве стихотворной продукции. Вся система жизни в советское время была основана на связях и знакомствах – в такой же степени, как теперешняя жизнь в России основана на деньгах.
В те счастливые времена по блату покупали продукты, стриглись, лечили зубы и все прочее. Без блата сложно было нормально родиться, красиво сыграть свадьбу, поступить в институт, занять солидную должность, получить место на хорошем кладбище. Опубликовать стихотворение или рассказ в журнале тоже было сложно без блата.
Разумеется, в этой «блатной» системе бывали исключения. Но они только подтверждали общее правило.
Когда Лена положила на стол перед заведующим отделом литературы своего журнала стихотворение Васи Слепака, которое она выбрала и сама перепечатала на машинке, он брезгливо поморщился и фыркнул:
– Опять ты со своим «самотеком»? Ну куда я это суну? Смотри, у меня план по «Антологии» забит на двадцать номеров вперед.
– Лев Владимирович, пожалуйста, я ведь редко прошу.
– Ты редко просишь?! Да я скоро вообще перестану давать тебе рукописи. Ты постоянно суешь мне какого-нибудь очередного гения из «самотека». Я тебе давал рецензировать Студенца?
– Мне. Но там ничего нет.
– У Студенца ничего нет?! Он – секретарь правления Союза писателей, лауреат пяти премий, и у него ничего нет? Из сорока стихотворений можно было хотя бы на полосу наскрести?
– Нельзя. Любой колхозный графоман пишет лучше.
– А рукопись его ты куда дела?
– Отправила через отдел писем, – пожала плечами Лена.
– О Господи! Покажи хоть копию рецензии. Лена достала свою папку из шкафа, извлекла из толстой стопки рецензий скрепленные два листочка. Заведующий стал читать.
Сначала он схватился за сердце. Потом за голову. Потом за живот. Смеялся он долго и хрипло. Наконец позвонил по внутреннему телефону в отдел писем. Но выяснилось, что рукопись с ответом секретарю правления уже отправлена.
– Жди теперь большой телеги, боец за высокую литературу, – вздохнул он, – Студенец этого дела так не оставит.
– Лев Владимирович, – осторожно спросила Лена, – но ведь у вас было для него местечко? Была ведь полоса? Вот давайте кого-нибудь, кто планируется в «Антологию», передвинем на эту полосу, а моего Васю напечатаем?
– Ну ты даешь, Полянская! Кто тебе этот Вася? Брат родной?
– Мне он никто. Он зек, к тому же опущенный…
– Совсем спятила?
– Это для него очень важно, Я за всю жизнь не видела низкого более несчастного и униженного, чем он.. Это шанс для него… остаться человеком.
– Лен, журнал – не богадельня, – сказал заведующий вполне мирно и внимательней перечитал стихотворение, лежавшее на столе.
– Богадельня лучше блатной «малины», – еле слышно заметила Лена.
– Нет, с этим я не спорю. И стихотворение вполне приличное. – Лев Владимирович закурил и уставился в окно. – Опущенный, говоришь? Несчастный? Можно подумать, я счастливый. Мы все, между прочим, в какой-то степени опущены этой властью.
– Лев Владимирович, это общие слова, – разозлилась Лена, – вы ведь выступали в зонах, вы прекрасно знаете, что это такое – опущенный: Человек погибает, его почти нет. А у вас есть возможность соломинку ему протянуть. Вам это ничего не будет стоить. И главный поймет. Поворчит, но поймет. Вы его знаете.
– Ладно, если ты такая жалостливая, иди к главному и скажи, что ты хочешь, чтобы вместо стихов секретаря правления Союза, лауреата пяти премий, великого советского поэта Студенца в нашем журнале были опубликованы стихи уголовника Васи.
– И пойду, – выпалила Лена, – пойду и скажу именно так. – Иди, – кивнул заведующий, – иди! Схватив листочек со стихотворением, Лена направилась к двери.
– Подожди! – окликнул ее Лев Владимирович. – Не забудь сказать, что я категорически против!
Секретарша главного Рита сделала страшные глаза, когда Лена влетела в приемную, размахивая листочком со стихотворением.
– Ленка, стой! – зашептала она. – Там у него Студенец, только и слышна твоя фамилия.
– Ты дал меня рецензировать какой-то сопле! Что такое эта Полянская?! Что это такое? Ты посмотри, она просто издевается надо мной! Да я… Да ты… Да я ее!.. – неслось из-за приоткрытой двери кабинета.
В ответ раздавалось невнятное, вполне мирное бурчание главного редактора.
Лена уселась в кресло у стола секретарши и спокойно закурила.
– Ты что? – испугалась Рита. – Иди лучше к себе в отдел. Попадешься под горячую руку.
– Ничего, Ритуль, – улыбнулась Лена, – мне не привыкать. Все равно ведь сейчас вызовет на ковер.
– А может, рассосется как-нибудь, если мелькать не будешь?
Через минуту из кабинета пулей вылетел толстый лощеный дядька в кожаном пиджаке, с багровым лицом и, шарахнув дверью, помчался по коридору к лифтам.
А еще через минуту голос главного редактора произнес по селектору:
– Рита, Полянскую ко мне вызови.
