Ознакомительная версия.
Светлана закрыла лицо руками.
– Я тыкала в Лизу сигаретой, а она вдруг вцепилась мне в руку зубами, – сказала Елена Ларионова. – Я стала ее бить, и ты тоже, мы были как звери. Избили ее. Но у меня кровь шла из руки, и ты, Алиса, сказала, что надо домой, перевязать и промыть, может, у нее слюна заразная. Мы ушли оттуда, из цеха, а Лизу так и оставили там избитой и на привязи. Ты сказала, что мы вернемся на следующий день. Но мы туда больше так и не вернулись.
– Потому что вечером ты мне позвонила, Алиса, – подхватила Светлана, – и предупредила, что в доме вашем все всполошились и ищут Лизу. И что вечером уже приходили менты. И на следующий день мы все встретились – и Саша тоже. И ты сказала, что мы в цех больше ни ногой. Потому что нас могут заметить и посадить в тюрьму. И пусть она там так и останется на привязи. Ты сказала, что она скоро сама умрет без воды и пищи. И мы согласились. Мы все это обсуждали: сколько может человек без воды продержаться. Мы трусили отчаянно. Но еще больше мы испугались, когда Лизу нашли прохожие на улице. Через девять дней. Боже мой, мы все эти девять дней ждали, когда она там умрет!
– А когда ее нашли, с нами просто истерика случилась, – сказала Елена. – Мы боялись, что она все расскажет, ну, что сможет про нас рассказать всем – и матери своей, и ментам. Мы ждали этого каждый день. И Саша… Он… Он до такой степени испугался, что… Мы со Светкой увидели его на улице. Увидели, что он пошел на территорию фабрики. Не знаю, что нас толкнуло тогда, но мы последовали за ним. Старались, чтобы он нас не заметил. Мы не знали, что он задумал. А потом вошли в тот цех… А он там, и веревка с петлей уже на балке, и он петлю на себя напяливает. И мы бросились к нему. Он весь трясся как осиновый лист. А мы ревели от страха и… В общем, он не повесился тогда. Мы ему не дали. А Лиза так ничего и не смогла сказать про нас – она вообще перестала разговаривать. Но мы долгие годы, пока учились в школе, жили в страхе. А потом все это как-то ушло. Жизнь нас развела в разные стороны. И вдруг опять собрала всех вместе. Алиса, ты же поняла в тот вечер, когда Лиза на тебя напала, что все снова всплыло? Она тебя вспомнила. И ты это поняла. И мы. И Саша. И он опять испугался, потому что он слабый… Он слабый был. И не такой жестокий, как ты, как мы – девчонки.
– Я его не убивала! – хрипло сказала Алиса. – Не обвиняйте меня в том, чего я не делала!
– А кто же его убил, если не ты? – спросила Светлана Колганова. – Кто? Я своими ушами слышала, как ты на него орала: идиот, слабак, трус, тряпка! Возьми себя в руки, не распускайся! Не смей распускаться, трусить, иначе… Что иначе, подруга? Ты угрожала ему. Я это слышала, только я не подумала тогда, что ты и правда можешь… А ты можешь, Алиса. Я знаю, что ты способна, как и твоя бабка Аннет-убийца. И это ты, ты убила Сашу! Я простить себе не могу, что ушла тогда, вечером, от твоей двери, с площадки, ушла домой! Если бы я подождала еще четверть часа, то… Я бы Сашу защитила от тебя!
– Ты? Корова. – Алиса презрительно хмыкнула.
– Да, я. Я любила его. А ты мучила его всю жизнь, с самого того дня в мае, когда мы… Когда ты нас заставила…
– Да он спал со мной! Возвращался ко мне всегда, снова и снова! И даже когда ты от него залетела, как дура…
– Он бы любил нашего ребенка! – воскликнула Светлана пылко. – А я потеряла его потому, что совершила то зло с Лизой, и нет мне прощения, и вот наказание. Но и ты наказана тоже – ты убийца! Это ты убила Сашу! Он психанул, ты побоялась, что он все расскажет. И догнала его там, в Андроньевском проезде, и ударила, и убила! Чтобы он молчал.
– Ты, дура набитая! Он бы и так молчал – он рта раскрыть не смел без моего разрешения! – заорала вне себя Алиса. – Никто бы ничего не узнал про нас и Лизку, если бы вы не стали трепать языком!
– Я хочу, чтобы тебя посадили, – решительно сказала Светлана. – За Сашу, за его смерть. Я буду свидетельствовать против тебя в суде, если понадобится.
– И я, – подхватила Елена Ларионова. – И я тоже.
– Мы все сейчас поедем в Таганский отдел, – объявил участковый Дмитрий Лужков. – Теперь это дело следователя.
Глава 45
«Вот оденешься как омоновское чучело…»
Ночью Катя спала плохо. То и дело просыпалась, а когда опять проваливалась в сон, все гремели толстые ржавые цепи под потолком на балках, все бурлил кипяток в огромных чугунных чанах. И женские лица на фотопортрете в магазине «Винил» превращались в мыльные пузыри и сползали клочьями мыльной пены в щелочной раствор.
Слесарные клещи делали свое дело, и мужик, прикрученный к конторскому креслу, заходился в крике. А по цементному полу фабричного цеха ползала привязанная больная девочка – грязная, истерзанная, обессилевшая от жажды и голода, и все пыталась перегрызть, перетереть проклятую веревку. В старом мыловаренном цехе грохотали выстрелы из «маузера», и в темную дыру подвала падали, как снопы, мертвые тела. Испуганный насмерть тринадцатилетний мальчишка закидывал на ржавую балку свою веревку, сооружая петлю. А потом он же, только взрослый, в дождь и ненастье шагал по пустой темной улице, затерявшейся во времени, и оглядывался, оглядывался… А может, так и не успел оглянуться в последний раз.
Катя просыпалась с бешено бьющимся сердцем.
Порой ей казалось, что она что-то пропустила…
А потом казалось, что о таком деле она никогда не напишет ни строчки, а ведь планировала подробный очерк-сенсацию.
И еще она чувствовала, что уже никогда не сможет смотреть на Безымянный переулок, на этот уголок Москвы, как прежде.
И на мыло она тоже смотрела так, словно видела его впервые. В собственной ванной, утром, под горячим душем – взяла кусок лимонного мыла из дорогого магазина ручной косметики, которую так любила, и начала, как слепая, ощупывать пальцами его ребристую поверхность, все эти янтарные цитрусовые вкрапления…
От мыла шел тонкий изысканный аромат.
В этот день она позвонила Сергею Мещерскому только вечером. И застала в его туристической фирме – он возился с отчетом для налоговой и документами от зарубежных партнеров.
Он сказал, что Лужкову не звонил – там следствие началось, пусть пока идет своим чередом. А что мы можем, кроме того, что уже сделали?
На следующий день он позвонил Кате в обед и сообщил, что участковый Лужков только что дал о себе знать – позвонил и просит их в половине шестого подхватить его, как в прошлый раз, у Таганского отдела полиции.
Мещерский забрал Катю из дома, и они поехали на Таганку. А когда подхватили Дмитрия Лужкова, Катя поняла, что и он все эти дни находился под сильнейшим, почти шоковым впечатлением от услышанного на допросах.
Не чувствовалось никакого азарта, который обычно возникает, когда дело – многотрудное и сложное – наконец-то распутано и убийца пойман.
Нет, участковый Лужков пребывал в меланхолии. Чем и поспешил поделиться с Катей и Мещерским. Они нашли на Таганке маленькое кафе. Есть никому не хотелось, кусок в горло не лез. Пили крепкий кофе. Потом Лужков проглотил таблетку и сказал:
– Вот почему так, а? Пытаешься с людьми по-хорошему, насчет правды и правосудия. И истины тоже. И – ничего, ноль отдачи. А вот оденешься как омоновское чучело, наорешь – и они тут же на попятную. Начинают выдавливать друг на друга собственный гной.
– Это вы так о показаниях наших свидетелей, Дима? – спросила Катя.
– Мы услышали чудовищную историю. Чудовищную семейную историю, – сказал Мещерский. – Вы пока не можете это принять – никак.
– А вы, братан антрополог, можете? – Лужков усмехнулся.
Мещерский не ответил, он словно подыскивал нужные слова.
А Катя вспомнила слова тетки Алисы Астаховой: есть вещи, о которых не прочтешь ни в учебниках истории, ни в старых газетах, ни в научных исторических трудах. Эти вещи – в памяти семей, таких, как наша.
– Это ваша защитная реакция. – Мещерский наконец-то нашел нужное определение.
– При всей чудовищности истории, я Алису Астахову, как никто, понимаю, – сказал Лужков. – Она с девяти лет от своей бабки-пьяницы Авроры, бывшего директора фабричного, семейную сагу слышала и отравилась ею, как стрихнином, на всю жизнь. А я лет с восьми от своего деда-генерала, алкаша, вертухая лагерного, слыхал такие вот истории. Ну, может, в них только в котлах не варили на мыло. А про расстрелы-то заключенных мой дед со смаком рассказывал. И все там в одну кучу, в одну могилу валилось: беляки, кулаки, враги народа, космополиты… Алиса психопаткой стала, подругам своим жизнь и психику покалечила. А дед так моего отца воспитал на этих рассказах своих, что тот пулю себе в мозги в конце концов засадил. А я, внучок, таблетки вон горстями жру. Скажете – токсикоман? Алиса – психопатка, в детстве – садистка. А я токсикоман.
– Чудовищная семейная история в подростковом сознании интерпретировалась в детскую игру, в которой не было места жалости, – сказал Мещерский. – Это стало причиной одного преступления – против Лизы Апостоловой, и оттуда ниточка тянется и к убийству Мельникова. Тут все как раз по законам логики.
Ознакомительная версия.
