Трогать его было опасно. Но ведь сидит, гад, на настоящих ценностях!.. Витольд Дмитриевич Чабанов хмурился и говорил: «Буду думать». Но все же махнул на Милинченко рукой: хочется тебе поехать — езжай. И даже дал ему с собой пистолет. Все же один едешь, ребята заняты. Но это так, больше для внушения, чем для самозащиты. Попугать старика. Авось сдастся.
Последний раз Милинченко держал в руках оружие, когда принимал присягу после окончания института. Еще тогда тяжесть автомата внушила ему необыкновенный подъем. Ненадолго он почувствовал себя всесильным. И вот теперь пистолет «беретта» грел молодого парня. Ложась отдыхать, он не снял кобуру. Пусть будет, так спокойнее, мало ли… Несколько раз вынимал черный ствол, любовно гладил, рассматривал рисунок в круге на рукоятке. Тяжелый, но это ничего. Пятнадцать девятимиллиметровых пуль как-никак…
Милинченко не спалось. Он приехал вроде не поздно, часов в восемь вечера, но Макар Игнатьевич уже ложился спать и ничего слышать не хотел. «Если завтра утром опять начнет выдумывать и не давать скифскую посуду, пригрожу пистолетом. Что он себе вообразил — не подчиняться приказу замминистра!.. — думал Милинченко. В тесной комнатке было душно. — Чертовы селяне, запирают свои окна наглухо, дышать нечем. Надо выйти подышать».
Он вышел во двор. Ночь была такой не по-городскому темной, что если бы не острые точки звезд, казалось бы, что зажмурился. Сельская тишина оглушила гостя и даже немного напугала. Однако же и в туалет надо сходить, приспичило уже. Тропинка в удобства пролегала между аккуратно огороженных невысоким штакетником грядок, оставляя слева свинарник, справа — курятник, и лишь затем приводила в нужное место. Это он еще при свете запомнил. Держась рукой за штакетник, он двинулся по тропинке.
В это время кабанчик, которому тоже не спалось, засунул морду глубоко в пустое ведро в поисках остатков еды. Если бы он знал о свойствах звука усиливаться в замкнутом пространстве, а особенно о пугливых горожанах с оружием — он бы никогда не хрюкнул. Но он, к сожалению, знал только одно: жрать.
— У-у-у!!!
Гулкая звуковая волна ударила Милинченко в левое ухо, и он шарахнулся вбок, сминая какие-то палки и растения. Все самые ужасные мысли о гоголевском Вие, панночках-ведьмах и прочей нечисти пронеслись в его голове. В ужасе он выхватил пистолет, щелкнул предохранителем и начал палить в темную ворочающуюся глыбу за оградой. Глыба заверещала и затихла, но тут со стороны дома грозно забухали шаги, и Милинченко, не помня себя, стал палить в сторону шагов — до тех пор, пока не кончилась обойма.
В наступившей короткой тишине в его ушах еще отдавались выстрелы. Залаяли собаки, где-то неподалеку захлопали ставни, и он пришел в себя. Глазами, привыкшими к темноте, Милинченко рассмотрел на тропинке лежащую фигуру. Дрожащей рукой он достал из кармана брюк мобильный телефон и открыл крышку, чтобы посветить. Присел и поднес источник слабого голубоватого света к фигуре.
На земле лежал с простреленной головой директор музея. Было абсолютно и безнадежно ясно, что он мертв.
Частое дыхание разрывало грудь Милинченко, бешено заколотилось сердце, руки задрожали еще сильнее, по всем мышцам тела прошла мучительная судорога страха. Это катастрофа. Конец. Он все испортил. Теперь никто его не спасет, не защитит.
10
НАЙДЕННОЕ ПРЕДНАЗНАЧЕНИЕ
Утро Веры Алексеевны Лученко теперь начиналось с укоризненного взгляда. Она не могла заставить себя рано встать, и Пай, белый красавец, долго смотрел на свою хозяйку. У них, у спаниелей, такой взгляд, словно мы им всегда должны. Сейчас взгляд говорил, что вот Андрей всегда меня выводил рано, а ты без него совсем разбаловалась. Для усиления впечатления Пай принес Вере одну из ее кроссовок. Хозяйка покорно пошла в прихожую, обулась, просунула через морду ошейник на крепкую собачью шею и вышла во двор. Условные рефлексы, тщательно изученные дедушкой физиологии Павловым, всем известны. Любой собаковладелец расскажет свою теорию условных рефлексов, какие родная собачка выработала у него…
На улице Пай принялся задирать ногу над кустиками, а Вера мысленно пыталась сочинять письмо Андрею. Но ей мешали музейщики. Они сами собой разговаривали у нее в голове, что-то пытались объяснить, рассказать, что-то горячо отрицали. Беседовали и друг с другом. Был там даже и покойный Гаркавенко, которого Вера никогда не видела. Она уже практически ощущала убийцу, оставались последние, как она говорила, стежки по ткани. Теперь, пока она не разоблачит этого человека, весь коллектив музея в полном составе будет торчать у нее в воображении и не отпустит.
Они вернулись с прогулки, Вера покормила своего любимца, и утро психотерапевта продолжилось мучительными воспоминаниями: сколько ложек сахара нужно насыпать в овсянку. И сколько ложек кофе нужно насыпать в кофе. Это делал Андрей, и он это знал, а она — нет. А теперь требовалось самой. Она готовила завтрак и продолжала перебирать в уме запутанные нити. Игра в музее и игра-жизнь сплелись, нужно их распутать. Лученко и сама часто прибегала к играм в своей практике. Игра помогает писать черновики поведения тем, кто не готов к жизни. Но как бы прекрасно ни «работали» игры для выхода из кризисных ситуаций или выравнивания отношений внутри какой-то группы людей, все же «наша жизнь — не игра»: так, кажется, пел Окуджава. В обыденности требуется ясное отграничение забавы от жизни. Интуитивно оно у каждого имеется, границы чувствуешь подсознательно. А если ты заигрался, нужно остановиться. Теперь же, скорее всего, для остановки потребуется одна, самая последняя игра…
Закончив все утренние обязательные, почти автоматические движения, она включила Тошу. Такое ласковое имя они с Андреем дали своему ноутбуку «Toshiba». Запустила Word и стала писать.
Здравствуй, мой милый Андрюша! Про погоду не спрашиваю. И так знаю, что у вас в Парижике тепло. А у нас с Паем все хорошо. Только что вернулись с прогулки, он наелся и улегся спать, привалившись ко мне горячим боком. А голову положил ко мне на колени, да еще поплямкивает. Выражение на его велюровой мордахе такое, будто говорит: «Передай ему привет!» Ну вот откуда он знает, что я пишу тебе письмо? Впрочем, ты мне скажешь: «Есть такая наука — зоопсихология». А еще ты скажешь, что все наши домашние любимцы — эмпатики. Поэтому они нас чувствуют даже лучше, чем мы, люди, друг друга. Это правда. Хотя вот я знаю, чем ты сейчас занимаешься. Лечишь своих зверушек. Перед отъездом я хотела рассказать тебе о «музейном деле», которым сейчас занимаюсь, но не успела… Ну вот, ты забеспокоился! Точно знаю — беспокоишься за меня. Потому что ты всегда это делаешь. А со мной все в порядке, Андрюша. Тебя не смешит придуманное мной название? Дело действительно происходит в нашем городском музее, мы с тобой там бывали. Оно намного сложнее, чем казалось на первый взгляд. Убийство милиционера, убийство режиссера и попытка убийства Лиды — это цепь преступлений одного человека. Хотя милиция уже успела схватить: и американца Маркоффа, и певицу Франческу, и главного хранителя Хижняка. Но это не они! Я убеждена, что убийца — работник музея. Чем больше я общаюсь с музейщиками, тем больше мне кажется, что у каждого из них была и причина, и возможность. Я могла бы описать тебе мотивации всех персонажей, но это слишком долгое дело. Если б ты знал, Андрюшка, как мне тебя не хватает! Так хочется поговорить с тобой, причем не виртуально, а живьем! Ну ладно, пока. Целую тебя нежно.
Твоя Вера.
Она скопировала текст в почту, отправила письмо. После этого ей почему-то стало так грустно, что на глаза даже набежали слезы. «Не дай себе раскиснуть! А также засохнуть», — мысленно отдала себе приказ и пошла в ванную умываться.
Вернувшись в комнату с порозовевшим лицом и ясными глазами, она достала из комода отрезы разных тканей. Ей хотелось сшить себе какую-нибудь обновку. Разложенные на диване красивые лоскуты отвлекли Веру от грустных мыслей и, как небольшие веселые ручейки, расцветили комнату. Она уселась с ногами на широкое ложе. Явившийся из-под стола Пай на правах любимца тут же улегся на расстеленные веером шифон и шелк, атлас и бархат, велюр и ситец, батист и шерсть. Хозяйка не стала его прогонять. Разворачивая отрезы тканей, она словно бы разговаривала с ними.
Золотисто-коричневый шифон. Молочные хризантемы с золотой обводкой по краю. Невесомая ткань… Даже произносится как-то по-китайски: ши-фон — словно задвигается ширма. За ней шуршат шифоновые покрывала. Полупрозрачные, таинственные, сексуальные. Хорошо бы из него сшить длинное вечернее платье. Из легкого шифона в крупных цветах хризантем. В стиле Унгаро.
Вера поднялась и посмотрела на себя в зеркало, прикладывая к плечам материал. Ее золотисто-каштановым вьющимся волосам, синим глазам и светлой коже шифон подходил. Она отложила его и взяла шелк. Подобно камню александриту, отрез шелка менял свой цвет. Он был то нежно-бирюзовым, то розоватым. «Шелк — ползучий, как змея, скользкий, как ртуть. Постоянно движущийся, словно бегущий впереди фигуры, — думала Вера, поглаживая рукой скользкую ткань. — Из него можно сшить великолепный костюм. Но желательно, чтобы ткани было побольше… Чтобы хватило на косой крой и еще на разные оборки и драпировки, если мне захочется чего-нибудь скрыть-подчеркнуть!»
