различным переменам в применении прогрессивных методов, им удалось сбалансировать доход и расход.
– В нынешний год еще куда ни шло! – радостно говорил Гастон. – Но уж на будущий год мы будем непременно получать тысяч двадцать пять!
На будущий год! Какая ирония судьбы!
Пять дней спустя, в субботу, после обеда, Гастон как-то вдруг почувствовал себя нехорошо.
С ним сделалось такое головокружение, что он положительно не мог стоять на ногах.
– Я знаю это, – сказал он. – У меня в Рио часто бывали эти головокружения. Стоит только, бывало, наступить двум часам дня и готово. Пойду лягу. Разбудите меня к обеду.
Но настал обед, и когда он попробовал было подняться, то не смог.
Вслед за головокружением страшно заболела голова. В висках застучало с невероятной силой. Горло стали сжимать судороги, и ощущалась сухость во рту. Но это было не все: язык заплетался и уже не следовал за мыслью. Гастон хотел сказать одно слово, а произносил совсем другое, и было похоже на то, что его поразили безгласие и немота. Наконец мускулы у челюстей напряглись, и нужно было много усилий, чтобы он мог открыть или закрыть рот.
Дежуривший около брата Луи настаивал на том, чтобы послать за врачом, но Гастон не хотел.
– Твой врач, – сказал он, – будет пичкать меня лекарствами и уложит меня совсем, тогда как я просто недомогаю и знаю от этого средство сам.
И он приказал своему слуге Мануэлю, старому испанцу, служившему у него уже десять лет, приготовить ему лимонад.
И действительно, на следующее утро Гастону было заметно лучше.
Он встал, ел за завтраком много и с аппетитом, но в тот же самый час, как и вчера, почувствовал себя еще хуже.
На этот раз, ничего не сказав Гастону, Луи послал в Олорон за доктором С… Доктор объявил, что серьезного ничего нет, поставил несколько мушек, предварительно посыпав их морфием, внутрь прописал препарат из валерианы и цинка.
Но среди ночи, не проспал Гастон спокойно и трех часов, как болезнь приняла еще более бурный характер. Приехавший на утро доктор С… был очень удивлен и положительно был сбит с толку происшедшей переменой.
Он спросил, не увеличили ли дозу морфия, чтобы облегчить страдания больного? Мануэль, который ухаживал за хозяином, отвечал, что нет. Тогда он прописал кровопускание и в больших дозах хинин и удалился, сказав, что приедет завтра.
Сделав над собою усилие, Гастон приподнялся на своей постели и послал слуг за знакомым адвокатом.
– Зачем это? – спросил Луи.
– Мне нужен его совет, – отвечал Гастон. – Не будем обманываться: я тяжко болен. Я буду покоен, когда распоряжусь заранее. Послушайтесь меня.
Еще нужен был юрист, чтобы составить новое духовное завещание, и на это раз уже в пользу Луи. Он хотел отдать ему все.
Узнав, в чем дело, и сообразив намерения своего клиента, адвокат решил, что нужно, насколько возможно, обставлять дело так, чтобы не платить наследственных пошлин, которые в данном случае могли бы быть очень значительны. И он предложил следующее простое средство.
Если Гастон подпишет сейчас бумагу в том, что принимает своего брата в компаньоны на половинных началах, то в случае его смерти Луи уплатит наследственные пошлины только с половины всего того, что ему достанется по завещанию.
С живейшим участием Гастон одобрил эту комбинацию. И не потому, что он хотел этим соблюсти некоторую экономию в случае смерти, а потому, что видел в ней случай, если останется в живых, разделить с братом все, что имел, не задев этим его самолюбия и щепетильности.
И между Луи и Гастоном был совершен акт, которым Луи признавался участником в деле брата на сумму в полмиллиона франков.
Этого-то Луи и надо было! Теперь перед юстицией всего мира, перед всеми судами на свете, Луи был компаньоном своего брата и собственником половины всех его имений.
Умрет ли Гастон или будет жить, теперь Луи по закону имел в своем распоряжении 25 тысяч ливров годового дохода, не считая случайной прибыли от завода.
На такое богатство он не смел даже надеяться, не смел даже о нем мечтать. Теперь его желания не только исполнились, но даже были превзойдены. Чего ему теперь недостает?
Увы! Ему не хватало только одного: мирно наслаждаться этим богатством. Оно пришло к нему слишком поздно. Это богатство, свалившееся ему с неба, вместо того, чтобы обрадовать его, только наполнило его душу гневом и печалью.
Вот что он писал Раулю два или три дня спустя по подписании договора:
«Я имею теперь 25 тысяч ливров дохода, в моем распоряжении полмиллиона франков. Но к чему мне это богатство сейчас? Всего золота в мире недостаточно сейчас, чтобы устранить все трудности нашего с тобою положения. Мы вступили с тобой на наклонную плоскость и волей-неволей должны уже катиться до ее конца. Было бы безумием остановиться посередине. Богатый или бедный, я должен каждую минуту бояться, что вот-вот Гастон повидается с Валентиной. Как их разлучить навсегда? Откажется ли мой брат увидеть женщину, которую он так любил? Нет, Гастон не перестанет ее искать, желать свидания с нею, и доказательством этому может служить то, что несколько раз, в минуты самых тяжелых страданий, он произносил ее имя».
Гастону стало лучше. Он уже не страдал так тяжко, голова его прояснилась, он легко стал дышать, и его предчувствия уже оставили его.
– Я крепко построен, – сказал он окружавшим его рабочим. – Меня вылепили из извести и песка, и вот я уже могу выходить.
Приехавшие из Олорона его знакомые высказали предположение, что, быть может, болезнь его произошла от перемены климата, и было нетрудно убедить в этом и его самого.
– Старые деревья погибают, когда их пересаживают, – отвечал он. – Весьма возможно, что я прожил бы дольше, если бы возвратился в Рио.
Какая надежда для Луи! С каким пылом он ухватился за нее!
– Да, – сказал он. – Ты очень хорошо сделаешь, если возвратишься туда, отлично сделаешь. Я буду тебя туда сопровождать. Путешествие в Бразилию вместе с тобой составит для меня громадное удовольствие.
Но что поделаешь с больными! Они – как дети. На другое утро Гастон уже говорил совсем другое.
Он утверждал, что никогда не решится бросить Францию. Напротив, как только поправится, он тотчас же поедет в Париж. Там он посоветуется с врачами, там повидается с Валентиной.
И по мере того как продолжалась его болезнь, он все более и более беспокоился о Валентине, и его удивляло, что он до сих пор еще не получил ответа из Бокера. Ответ этот так занимал
