бросила. На бабку или еще на кого из родственников. Мне ли не знать…
— Она родила меня в шестнадцать лет, — заговорил злодей глухим голосом, — ее соблазнил один такой… ей даже пришлось бросить школу из-за меня. Но люди злые, бессердечные, ее просто затравили, и она уехала, чтобы заработать денег на квартиру, а потом она обязательно бы меня забрала…
Интонации у него вдруг стали совсем детские.
— Мама! Мамочка! Тебя отняли у меня! Я так ждал, что ты вернешься и мы уедем с тобой далеко-далеко…
Ой, ну точно, он псих ненормальный! Мужику под сорок, а он все маму ждет!
— Я так ждал ее… А когда узнал, что ее больше нет, то поклялся себе, что отомщу всем, кто причастен к ее смерти! Всем!
— Слушай, но я-то при чем? Я тогда вообще еще не родилась.
Он не ответил, вместо этого несколько раз включил и выключил бормашину.
Видно было, что ему не нужны никакие мотивы и причины, что он получает удовольствие от моего страха и беспомощности… И как я ни тяну время, бормашины мне не избежать.
Я закрыла глаза, чтобы не видеть сверкающие инструменты, не видеть бормашину, главное — не видеть садистское удовольствие в глазах этого маньяка.
И вместо всего этого перед моим внутренним взором возник темный ельник, сгрудившийся вокруг круглого лесного озерка, и одноэтажное кирпичное здание на его берегу… ржавая железная дверь с нарисованным на ней черепом и грозной надписью «Опасно для жизни, высокое напряжение»…
Короче, передо мной возникла картина, которую я увидела, провалившись в бессознательное состояние под действием хлороформа. А может, это было не сновидение, может, я и правда видела это одноэтажное здание, не отдавая себе в этом отчета?
И тут я поняла, что ответ на этот вопрос кроется в картине.
В той самой роковой картине, ежесекундно меняющейся, преображающейся картине, которую мы спрятали среди других картин в художественной студии…
А в следующую секунду я отчетливо поняла, что нужно делать, чтобы спастись. Поняла, как я могу перехитрить этого самодовольного, напыщенного маньяка.
Если, конечно, он заглотит наживку.
Если, конечно, он позволит мне поговорить с Глебом и не прервет наш разговор в самом важном месте.
Если, конечно, Глеб поймет мои намеки.
И если картина и в самом деле даст ему подсказку…
Не слишком ли много «если»?
Но другого пути у меня нет, значит, нужно попытаться, а там уж — как повезет…
— Не надо! — проговорила я, открыв глаза. — Я сделаю все, что ты скажешь!
— Ну, я в этом и не сомневался! — фыркнул он.
— Подожди, я еще не договорила. Глеб спрятал картину, нарисовав поверх нее натюрморт с вазой и апельсинами. Но там очень много таких натюрмортов, а меня не было в студии, когда он делал это, поэтому я не знаю, под каким именно натюрмортом спрятана твоя картина… это знает только сам Глеб…
— Ты меня разочаровываешь! Если все так, то выходит, ты мне вообще не нужна?
— Да подожди же, дай договорить! С Глебом ты не сможешь справиться так легко, как со мной. Думаешь, он такой дурак, что сядет к тебе в такси? Или пустит тебя в студию? Да после того, что твои люди там устроили, он вообще никому дверь не откроет! А если ты нападешь на него во дворе, то еще неясно, кто кого одолеет, — добавила я злорадно, хотя на самом деле в это не верила. Глеб не то чтобы слабоват, но ему мешает врожденная интеллигентность.
— Но я придумала, что нужно сделать, — скороговоркой продолжала я. — Я позвоню Глебу и скажу, чтобы он отдал тебе картину, чтобы спасти меня… при этом условии он на все согласится…
— Ох, какая умная! Думаешь перехитрить меня? Ты с ним не будешь разговаривать! Но в одном ты права — его нужно припугнуть. Только я сам ему позвоню и сам продиктую ему условия!
Он достал мой телефон, нашел в нем номер Глеба, набрал его.
Глеб ответил очень быстро:
— Где ты? Я беспокоюсь…
— Правильно беспокоишься! — насмешливо проговорил похититель. — Твоя подруга у меня, и если ты не отдашь мне картину… сам знаешь, какую картину, ты свою подругу больше не увидишь!
— Кто это говорит?! — перебил его Глеб.
— А вот это тебя не должно интересовать!
— Почему вы говорите с ее телефона? Где Аля?
— Отдай картину — и получишь девушку живой!
— Дай мне с ней поговорить.
— С какой стати?
— С такой, что я тебе не верю! Может, ее нет с тобой. Может, ты просто украл ее телефон. Или она уже мертва. И вообще — если ты не дашь мне поговорить с ней, я прекращаю этот разговор…
Похититель несколько секунд раздумывал.
— Ну? — подхлестнул его Глеб. — Считаю до трех, потом отключу телефон! Раз… два…
Я застыла, вцепившись в подлокотники кресла.
— Три! — но за долю секунды до того, как Глеб отсоединился, злодей протянул мне трубку:
— На, поговори с ним, только не говори ничего лишнего. Если попытаешься что-то ему сообщить, тебя ждет вот это! — он выразительно взглянул на бормашину.
Он поднес мне трубку.
— Глеб, — проговорила я чужим, непривычно жалобным голосом, — это я… спаси меня! Только на тебя мне осталось надеяться! Не отталкивай меня! Не оставляй меня без надежды! Ведь нас что-то связывает, правда? Ты помнишь, как мы с тобой ходили по этим непрерывно меняющимся дворам Петроградской стороны?..
Злодей недоуменно взглянул на меня, а потом вырвал у меня из руки трубку и прохрипел в нее:
— Все, хватит! Ты убедился, что это она, твоя подруга? Так вот, если хочешь вернуть ее живой и невредимой — отдай мне ту картину… сам знаешь, какую!
— Хорошо. Говори, куда мне ее принести! И имей в виду: картина в обмен на девушку. Пока я не увижу ее рядом с собой, картину не отдам! Так что подумай, как это лучше сделать!
— Что? Ты еще будешь ставить условия? Да я… — но тут даже до меня донеслись из трубки короткие гудки.
Глеб смотрел на замолкшую трубку и думал.
Он узнал голос Али — но не узнал ее саму.
Эта жалкая, умоляющая интонация так на нее не похожа… а может, этой интонацией она что-то хотела ему сказать?
И что такое она говорила ему о дворах Петроградской стороны?
Они с ней никогда там не были. Они ходили по совсем другим местам…
Он снова восстановил в памяти ее слова.
Она говорила о непрерывно меняющихся дворах Петроградской стороны…
Но он видел Петроградскую сторону на той странной картине, на которой сама Аля
