захлебываться и всплывала… Вылезла, пошла по коридору и увидела моток провода, взяла его, привязала к трубке душа и обмотала шею… Или что-то сделала неправильно, или они меня успели вытащить, но я очнулась на том же самом диване. Села, попросила налить вина, потому что уже было все равно, но двое этих подонков все равно испугались. Оборванцев сказал, что сейчас за мной приедет машина и меня отвезут. И чтобы я никому не смела рассказывать о том, что случилось. Еще он сказал, что у них в ментовской все схвачено, только бабушка пострадает, которую они за мой длинный язык живой в землю закопают. И в самом деле, скоро приехал парень, которого я прежде не видела. Подонки приказали ему отвезти меня и удалились. Тот, кто приехал, сразу понял, что произошло. Он стал меня успокаивать, сказал: «Ты жива, а это уже хорошо». И тогда я начала плакать на его плече, а парень меня успокаивал. Гладил по голове и уверял, что все скоро пройдет и все забудется, главное, что жива. Он меня отвез домой. Даже дал денег немного. Больше я его не встречала… То есть очень долго не встречала, а увидела совсем недавно, когда пришла устраиваться на работу в транспортную компанию. Он меня не узнал, конечно: столько лет прошло. Тогда двенадцать лет мне было — тощая, плоская была… Когда он меня привез, то дома уже была мама: если бы я после школы пришла домой, то мы бы встретились, и ничего бы со мной не случилось. На следующий день мы втроем, собрав то, что можно унести, сбежали.
Лиза закончила рассказ, посмотрела на гостя.
— А вообще вы правы. Я — не Лиза Романова, я и в самом деле Света Петрова. А Лиза — моя двоюродная сестра, которая приехала поступать в техникум, у нас остановилась, как раз в разгар бандитских визитов. Она один раз присутствовала при этом, и тут же в страхе убежала, уехала в тот же день домой в Вологду, впопыхах оставив свой паспорт. Вот я по нему и стала жить, чтобы бандиты не нашли.
— Но здесь они могли вас увидеть, — произнес Францев.
— Они и видели. Но не узнали. Когда Эдик дом продавал, я увидела покупателя. Узнала Синицу сразу. Потом еще через пару недель заскочила в кафе «Мама Рома», хотела купить суши и роллы. И туда ввалилась Беата за тем же самым. Когда узнала, что надо часок подождать, потому что готовых нет, продиктовала телефон водителя, который приедет и заберет заказ. Я записала номер телефона водителя. Когда дом продали, Эдуард радовался — все-таки тридцать миллионов. Но потом узнал, что Синице он обошелся в тридцать пять миллионов. Только пять миллионов достались Беате. Эдик негодовал, он даже встречу ей назначил. Пытался убедить, что он просил у Какаду тридцать пять лямов, и тот согласился, и она никакого отношения к сделке не имеет. Ну как он мог убедить ее? Злобную лютую извращенную стерву. Что добрый и мягкий Эдик мог ей сказать? Побойся бога, Беаточка! Конечно, у него ничего не вышло, и тогда он сказал, что отомстит, потому что много знает про нее, про ее бизнес, про дела ее мужа. Зачем-то ляпнул, что имеет подлинные документы, которые получил от бывшего сотрудника департамента… Никаких документов у него, конечно же, не было и ни с какими сотрудниками департамента он знаком не был: он в запальчивости так сказал, пытаясь ее напугать. Не надо было так говорить. А вообще Эдуард знал многое: и про любовницу-секретаршу, и про то, что у Беаты роман с водителем Семена Ильича. Даже я видела, как они целовались в машине. Высокий крепкий парень. Он к ней приезжал, когда Оборванцев ездил в командировки. Я думаю, что это Беата приказала своему любовнику убить Эдика. До этого водитель уже подъезжал к нашему офису и на улице подошел к Дробышеву и предупредил, чтобы он забыл про Беату и ее мужа: все очень серьезно и наверняка кончится очень плохо. Эдик его послал и сказал, что уже пишет заяву на Оборванцевых: на казнокрада мужа и жену-мошенницу. Он мне сам об этом рассказал, а через день его убили. Тогда я позвонила водителю Оборванцева с чужой симки и сообщила, что Беата решила остаться с мужем, а любовника сдать за убийство. Уж не знаю, на что рассчитывал дурачок водитель, то ли он действительно был влюблен в Беату, то ли надеялся, что женится на красавице миллионерше — вдове, разумеется, станет богатым и уважаемым в высшем свете. И поспешил, как мне кажется, сделать Курицыну вдовой.
— Я уверен, что он сделал это не по вашему указанию, — попытался переубедить ее Францев.
— Вчера, после того как вы с писателем ушли, Беата почти сразу по переговорному сказала мне, что специально пришла — нужно поговорить. Я удивилась и ее впустила. Но она с порога накинулась на меня… Я отбежала… Я бы ей врезала как полагается: у меня опыт большой в этом деле. Ведь когда моя мама исчезла так же внезапно, как и появилась, мы с бабушкой оказались брошенными. Чтобы нам как-то прожить, я собирала макулатуру, пивные банки и бутылки, даже кабель с медной жилой сжигала на кострах, чтобы медь продать. Конкурентов было много, приходилось отбиваться от опустившихся мужиков, и потому я всегда носила с собой метровый пруток арматуры, который сразу пускала в ход. Бродяжья жизнь, она ж такая. Потом меня выловили у метро и отправили в приемник-распределитель, оттуда в специнтернат, если знаете, что это такое.
— Знаю, — сказал Францев.
— Там хуже, чем на улице. Там приходилось одной против толпы озверевших сверстниц стоять. Но там я окончила девять классов. Меня выпустили, и я вернулась к бабушке, которая была там же, где я ее и оставила: снимала у дворничихи комнатку в подвале на Петроградской… Там же она и умерла вскоре. Но это все лирика. А вчера я отошла в угол комнаты и совсем забыла, то есть я даже не представляла, что на барной стойке лежит нож. А Курицына увидела его, схватила и, размахивая ножом, бросилась на меня. Убила бы, если бы не Лушка, которая вцепилась в ее руку… Нож выпал, собака висела на ее руке, но я ее оторвала и сказала Курицыной, чтобы она проваливала, иначе я отправлю ее вслед за мужем. Как ни странно, но это успокоило ее немного. Она взяла со стойки новое кухонное полотенце. Начала вытирать кровь с руки, но я
