– Ваше имя, отчество, фамилия, дата рождения.
– Гретинский Михаил Леонтьевич, девятнадцатое июня тысяча девятьсот семьдесят первого года.
Гретинский говорил севшим, но внятным голосом, лишенным какой бы то ни было интонации.
– Место постоянного проживания?
– Улица Льва Гумилева, дом восемь, квартира сорок пять.
– Национальность?
– Русский.
– Место работы?
– Дом моды "Натали".
Все это я знал и без него. Он знал, что я все это знаю. Официальные допросы всегда начинаются рядом ничего не значащих формальностей. Зачем? Вот этого Гретинский не знал. А я знал.
– Отношение к военной обязанности?
– Военнообязанный. Лейтенант запаса.
– Семейное положение?
Очень интересно. Я молчал, глядя на опущенную голову Гретинского. Наконец он поднял на меня глаза, в которых стояли слезы.
– Я ее не убивал.
Это уже шаг вперед. По крайней мере, он признает, что ему известно о факте ее убийства (между прочим, обвинение ему не предъявлялось и, строго говоря, он мог и не знать о том, что Рубину застрелили.)
– Вы ее, Михаил Леонтьевич, не убивали. Вы просто взяли пистолет, обернули его полотенцем, выстрелили четыре раза Рубиной в затылок, вышли из квартиры, сели в машину, положили пистолет и полотенце в машину и поехали. А вот зачем вы проделали все это, вам еще предстоит объяснить. Допускаю, у вас были весьма веские обстоятельства, к которым следствие обещает отнестись с самым глубоким пониманием.
Гретинский покачал головой и горько усмехнулся.
– Пистолет, полотенце… Боже мой… Какие могут быть обстоятельства? Какие обстоятельства… Скажите, вы любили когда-нибудь?
– Михаил Леонтьевич, мы так рискуем проговорить слишком долго и не по существу. Поэтому предоставьте задавать вопросы мне, а сами потрудитесь давать на них исчерпывающие ответы.
Гретинский пожал плечами и процедил:
– Я весь вниманье, мой отважный Лелий.
Я не знаю людей, которые хорошо чувствуют себя на допросе (включая, как правило, и нормальных следователей; о ненормальных говорить не хочется). Все подследственные боятся – виновные боятся разоблачений, невиновные – быть обвиненными в преступлениях, которых они не совершали. И нет людей, которые не стыдились бы своего страха и не старались скрыть его под какой-нибудь маской. Этими-то масками и различаются подследственные. Есть пять основных масок: Блатной, Дурак, Умник, Ангел и Шутник. Гретинский был шутником. Если общение с опергруппой не пошло ему на пользу, то едва ли есть смысл орать на него благим матом – он окончательно замкнется и может вообще отказаться от разговора. Другие варианты редки в нашей организации, но это не означает, что их совсем нет.
Я хмыкнул и ответил в тон:
– Грядет нам вскоре встретить войско мавров, Михаил Леонтьевич, мечи по рукояти окровавить, разбить щиты на щепы и сквитаться за град Петра святого с их вождями, так?
Просто и эффектно.
– Так.
– Вот и хорошо. Теперь мы оба знаем, что были в одной и той же театральной студии с той лишь разницей, что я ушел из нее за два года до того, как вы в ней появились. Я стал следователем. Вам повезло больше – вы стали манекенщиком и модельером. Потом ваша жена оказалась убитой, а орудие убийства обнаружилось у вас в машине. Вы не хотите идти в тюрьму и я могу вас понять. Но сейчас для меня существует только один убийца – вы, и только от вас зависит, признают ли вас виновным или нет. Я понимаю, как вам сейчас тяжело, но я прошу вас быть предельно собранным и серьезным.
Гретинский кивнул.
– Опишите мне весь день шестого мая до того момента как вас задержала опергруппа.
– Я проснулся немногим раньше Марины, около половины девятого утра. Поджарил на завтрак яичницу с помидорами – шесть яиц и четыре помидора, – сварил кофе, тонко нарезал двести пятьдесят грамм настоящего голландского сыра, налил нам немного мартини…
– Сколько? – Я сделал вид, что его издевательски подробное перечисление продуктов важно сейчас следствию как ничто другое.
– На два пальца в каждый бокал. Потом мы позавтракали в постели, потом занимались любовью, – он возвысил голос в каком-то неловком вызове, – а потом я поехал на рынок за продуктами, потому что вечером мы с Мариной хотели устроить маленькую вечеринку.
– Кто может подтвердить ваш отъезд? Соседи, например Силин, вас видели?
– Не знаю я никакого Силина. А другие? Ну конечно же меня видел весь "бабушкин комитет" на лавке перед нашим подъездом. Может, кто-то меня видел и с балкона. – Гретинский брезгливо пожал плечами. – У нас все все видят и обычно знают про вас куда больше, чем вы сами.
– Что вы купили на рынке?
– Все, что я купил, нашли в багажнике моей машины ваши орлы и наверняка полная опись всего этого находится в вашем письменном столе.
– Очень может быть, и все-таки.
Гретинский возвел глаза к потолку и монотонно зачастил:
– Рыбы налим свежей одна штука на общий вес около килограмма, мяса свинины вырезки свежей на общий вес около полутора килограммов, зелени три пучка, меда крестьянского три килограмма, помидоров свежих два килограмма, апельсинов свежих два килограмма и, честно говоря, больше не припомню, – наконец закончил Гретинский с извиняющейся улыбкой, которую я не смог не признать весьма обаятельной. Дамы, наверняка, были от мальчика без ума.
– Еще бутыль подсолнечного масла и две банки консервированных ананасов, – добавил я, сверяясь с описью, которая, конечно же, лежала у меня в столе. – Сколько времени вы провели на рынке?
– Порядочно. Часа полтора, не меньше. Я исключительно переборчив и, признаться, обожаю поторговаться.
– Вы сможете в случае необходимости указать торговцев, или, по крайней мере, те места, где вы покупали все эти продукты?
– Бесспорно.
– Хорошо. Продолжайте.
– После рынка я сразу поехал домой.
– Вы никуда не заезжали?
– Нет, я же говорю, я сразу поехал домой. Машину, как обычно, отогнал в посадку, которая в ста метрах от нашего дома, и поставил между четырех деревьев. Там есть такое специально мной облюбованное место, куда очень трудно поставить машину и откуда ее, соответственно, очень трудно угнать. Когда-то мы поспорили с одним моим знакомым…
– С кем? Фамилия, имя.
– Боря, Борис Пепперштейн. Он уже больше года как в Америке. Так вот мы с ним поспорили – как сейчас помню – на ящик коньяка, что он сможет выехать оттуда без каких-либо проблем, даже не помяв крылья.
Гретинский сделал интригующую паузу.
– Ну и? – Спросил я, будто бы мы сидели за столиком в пивной, травили друг другу байки и самым интересным в этой жизни был для меня исход их спора.
– Разумеется, – самодовольно ответил Гретинский, – весь коньяк достался мне. Не говоря уже о починке машины, проведенной за его счет.
Я понимающе хмыкнул. Вообще, допрашивать Гретинского было куда приятнее, чем среднестатистического подследственного. Он очень хорошо держался и производил впечатление человека здравомыслящего и незакомплексованного. Поймав себя на этой мысли, я подумал, что Жеглов за такие мысли вышвырнул бы меня из Управления, не задумываясь. Ну а что мне оставалось делать? Помимо банального оправдания в том, что следователь, дескать, тоже человек, хотел бы добавить, что не просто человек, а человек, который большую часть времени контактирует с отнюдь не самыми лучшими представителями общества и, конечно, при первом же случае позволяет себе немного расслабиться – невозможно непрерывно играть роль самого принципиального и строгого человека на земле.
– Что вы сделали, поставив машину?
– Направился домой. Прихватил с собой один кулек с апельсинами и еще какой-то ерундой – за остальным я собирался вернуться с Мариной – и направился домой. Вошел в подъезд, вызвал лифт, доехал до своей квартиры… – Гретинский на секунду задумался. – Да, дверь оказалась незапертой – плотно притворенной, но не запертой – сразу почувствовав неладное, я вошел в квартиру и, пройдя в комнату, увидел…
– Силина? – Неожиданно для самого себя выпалил я.
– Кого? – Искренне удивился Гретинский.
– Вашего соседа.
– А-а, вы опять. Нет. Я и в лицо-то своих соседей плохо знаю, а по фамилиям и подавно. Никакого Силина там не было. Там была только Марина. Думаю, в том самом виде, в каком ее обнаружили вы.
– Все-таки опишите, что вы конкретно увидели.
– Признаться, мне это сделать не так-то просто… вы, надеюсь, меня понимаете…
– Да, понимаю. Но задавать людям подобные вопросы – неотъемлемая часть моей работы и моего служебного долга.
– М-да, долга. Ну что же…
Я заметил, как Гретинский напрягся, как побелели костяшки плотно стиснутых пальцев.
– Марина… Она была одета не совсем обычно… Она редко одевалась так дома… В строгую серую юбку, блузку и жакет… На ней были туфли, хотя обычно она ходит дома босиком – у нас, вы видели, везде ковры и циновки – или в самом крайнем случае, в тапочках… Она лежала лицом вниз на кровати… Затылок был страшно изуродован… Кругом была кровь… Не знаю, сколько времени я простоял над нею…
