Вера тотчас развернулась, чтобы уйти, но, обернувшись, глянула еще раз. Красными от крови губами он нежно, совершенно по-братски, поцеловал ее в лоб, оставив кровавый росчерк в межбровье. Амур и Психея, только из вампирской саги типа «Выживут только любовники».
Вера ушла в кабинет, села за компьютер, стала листать фотографии, но вскоре опять уснула. Проснувшись утром, она решила, что это был сон, тем более события не давали ей возможности вернуться мыслями к этому случаю. А сейчас, в темноте ночи, слушая, как Эмиль топочет по потолку, она вновь вспомнила эти два сплетенных на белых простынях тела. Неужели они спят вместе? Кто знает этих европейцев — другой менталитет! Вдруг это у них что-то вполне нормальное.
Наутро были запланированы поиски антиквара Андре Массена.
Зоя так и не объявилась, Эмиль был мрачнее тучи. Он отвез Веру по адресу, дал листок с цифрами домофона. Сам сел у подъезда прямо на тротуар и как заговоренный нажимал кнопку вызова, подносил телефон к уху, ждал, когда автоответчик Зои оживет, зло сбрасывал звонок. И так по кругу раз за разом, будто это могло помочь.
Предоставленная самой себе, Вера поднялась на этаж, где жила вдова Массена. Андре, как оказалось, умер в прошлом году.
Жена бывшего антиквара приняла русскую гостью очень радушно, напоила вкусным кофе с молоком, показала, какие наряды шьет для частной школы в Мезон-Лаффите — для балов, костюмированных постановок и школьных парадов.
— Это ведь я обучила Мелека шитью. Он был очень способным учеником. Молчаливый, исполнительный, муж мой его именно за это и не любил. Он его нарочно дразнил, а потом вошло в привычку и пересекло границы дозволенного.
— Как вы считаете, — Вера осторожно вела допрос в кухне, попивая кофе из большой керамической кружки с вылепленной на ней пчелкой, — Мелек мог убить человека?
— Нет, нет, что вы… он был таким слабым, нежным, чутким. У него в семье случилось большое горе. Отец — француз, остался еще с шестидесятых жить в Алжире, в жены взял алжирку — красавицу: волосы как смоль, глаза черные, ресницы — стрелы. А ее убили во время «Черного октября» в 1988 году, когда молодежь Алжира подняла восстание.
— Что? — ахнула Вера. О таком историческом событии она знала лишь из учебников.
— Да, выволокли на улицу и… застрелили. Говорят, это была личная расправа… Отцу Мелека пришлось вернуться во Францию, он запил. Чтобы мальчик не пропал, отдал на воспитание монахам.
— А вы бы узнали Мелека, если бы я показала его нынешнее фото?
— Да, конечно! Эти, черные огромные глаза его матери не спутать ни с какими другими.
Вера достала ксерокопию карточки Жаккара.
Мадам Массен долго рассматривала ее в принесенную лупу, а потом отложила ее на стол и вернула листок Вере.
— Он весь в каких-то ожогах…
— Это Мелек?
— Да, бесспорно, это он. Но половина лица изуродована.
Вера рассказала женщине про пожар в общежитии для беженцев, произошедший в августе 2005 года.
— А куда бы он еще подался, бедный мальчик!
Вера не смогла сказать доброй женщине, что этот бедный мальчик зарезал двенадцать девушек, одного ребенка и отравил известного писателя. Нужно было выяснить кое-что еще.
— А в каком монастыре он воспитывался?
— В аббатстве Сен-Мари-д’Эгремон, в сорока километрах от Парижа, где-то за Сен-Жермен-ан-Ле. У его отца поблизости была земля с ветхим домом. Монастырь небольшой, в нем живут трапписты, цистерцианцы.
— Они строгие?
— Да, и аскетичные.
— Они могли обижать Мелека?
— Кто их знает, девочка моя! — На старческом лице мадам Массен появилась горькая улыбка. — Но в шестнадцать он от них ушел и ничего особенно не рассказывал. Учили его хорошо, он знал латынь почти в совершенстве и хорошо разбирался в искусстве. Мог отличить хорошую копию Караваджо от плохой. Я, хоть убей, в этом ничего не смыслила. Андре тоже. Он бы нам послужил, если бы Андре его не задирал. Он считал, что тот слишком изнежен, покупатели будут думать, что он из этих… ну вы поняли.
— А как вы думаете, в монастыре его еще кто-то помнит?
— Не знаю, слышала, что община совсем плоха. Монастырь хотят выкупить под отель, в нем осталось только восемь монахов. Но они держатся, открыли дом для людей с ограниченными возможностями, принимают туристов, рассказывая им о своей обители.
С этой информацией, записанной аккуратным почерком отличницы, Вера спустилась к Эмилю. Тот угрюмо ее выслушал, прочел записи. Спрашивать, нашлась ли Зоя, смысла не было, но Вера не хотела быть невежливой и все-таки уточнила, есть ли хоть какие-нибудь новости. Эмиль окатил ее холодным взглядом.
— Поехали. — Он завел мотоцикл, оседлав его так, что пнул росшее под домом дерево.
— Куда?
— В Сен-Мари-д’Эгремон.
— Сорок километров! — ужаснулась Вера.
— У его отца там была земля, отличное место, чтобы отсиживаться.
— А сообщить полиции?
— Я скинул смс Кристофу.
Вера села позади него, чувствуя себя оплеванной с головы до ног. А где «хорошая работа, напарник!» или «молодец, Вера, раздобыла такую информацию!»?
Ездить на мотоцикле сзади по широкополосным трассам было еще страшней, чем в городе. Эмиль развивал такую скорость, что порой Вера чувствовала, как задевает коленями асфальт, когда приходилось поворачивать или обгонять фуру, — мотоцикл будто стелился боком по плоскости дороги. Кроме того, Эмиль постоянно ругался, что Вера слишком сильно сжимает ему ребра, что он не может дышать. Они дважды останавливались, и он спускал на нее всех псов. Вера молчала, отчасти боясь, что он бросит ее посреди поля, отчасти жалея. Зоя, наверное, в большой беде, а он не может помочь.
Наконец они сошли с трассы на узкую проселочную дорогу и, проехав пару километров, заметили утопленные в деревьях красные крыши аббатства.
Монастырь Сен-Мари-д’Эгремон располагался прямо у обочины. Выкрашенные красной краской, но полинявшие ворота были закрыты, меж ними возвышались два одноэтажных квадратных строения — скорее всего, привратницкая. Они выдавались к дороге, у стен были устроены две каменные скамьи. Кирпичное ограждение невысокое, заросшее густым плющом, за ним виднелся зеленый сад с аккуратно подстриженными деревьями. Из крон выглядывали шпили часовни красивого краснокирпичного цвета и корпус самого монастыря.
Пока добирались, небо затянуло тучами, они висели над землей низким серым покрывалом, оттеняя буйство зелени, совершенно не тронутой желтизной — в этих широтах осень наступает позже, чем в Питере. Тишина, стоявшая вокруг, завораживала, казалось, что монастырь необитаем, вокруг на километры не было никаких строений, если только они не прятались в бесконечной лесополосе. Тишина стала особенно ощутима, когда Эмиль заглушил мотор.
Из привратницкой вышел монах. Он был в белой тунике с черным скапулярием — сразу
