— И в-третьих, Мэгги. Это самое интересное, кстати. Обычно ведь как бывает? Доброе дело далеко не всегда приводит к личному успеху. Когда демократы добились учреждения избирательного права для негров, это было, безусловно, доброе дело. Но оно аукнулось Демократической партии, которая до сих пор не может толком оправиться от последствий своих благодеяний. Дело было доброе, но кончилось оно плохо. А теперь все совсем по-другому. Даже я, старая циничная жаба, отдаю себе в этом отчет. У нас есть шанс совершить доброе дело — и при этом добиться большого, невероятного личного успеха! Арабы и евреи убивают друг друга чуть не целое столетие! Если мы помирим их, на нас впору будет молиться! И мир обернется для нас такими дивидендами, которые вам и не снились, милая вы моя! Это, надеюсь, ясно?
— Ясно.
— Теперь выкладывайте, что вы там накопали.
Мэгги вкратце, не вдаваясь в подробности, рассказала о своих встречах с представителями противостоящих сторон — речь шла об аль-Шафи и Шапиро — и подчеркнула, что положить конец эскалации насилия в регионе и возобновить переговоры поможет разгадка тайны последних «инцидентов». Она заверила Миллера, что серьезно продвинулась в своем расследовании и ей нужно совсем немного времени, чтобы докопаться наконец до истины.
— Времени у нас нет, — жестко отрезал Брюс.
— Я знаю, господин Миллер, — проговорила Мэгги и внутренне щелкнула себя по носу за то, что в ее голос невольно закрались откровенно просительные нотки.
Впрочем, она действительно чувствовала за собой некоторую долю вины. Ей доверили ответственнейшую задачу, а она уже который день топчется на месте. Миллер был вовсе не такой уж законченный циник. В глубине души — пусть и где-то очень глубоко — он желал мира этой земле не меньше, чем Мэгги. И делал все, что было в его силах, чтобы этот мир воцарился. А она, вместо того чтобы помогать ему, не может сдвинуться с мертвой точки. Мэгги пообещала в самом скором времени связаться с Миллером и Санчесом, чтобы доложить о своих новых успехах, и отключилась. Когда Мэгги вернулась в машину, прежнее беспокойство из-за Орли показалось ей пустым.
Некоторое время они ехали в молчании. Мэгги напряженно размышляла, пытаясь понять, что будет с ней, если она вновь потерпит неудачу. Ури смотрел на дорогу и не лез с расспросами.
Когда они подъехали к адвокатской конторе, город уже изнывал от предвечерней духоты. Офис был облицован все тем же иерусалимским камнем, на который Мэгги уже не обращала внимания. Они поднялись на один лестничный пролет и остановились перед массивной дверью с табличкой: «Давид Розен, услуги адвоката».
Ури постучал, и под нажимом его руки дверь вдруг легко подалась. Ресепшн пустовал.
— Черт, неужели они сегодня закончили так рано… — пробормотал он.
После визита к Орли он был уверен в том, что они избавились от «жучков», которые до сих пор почти наверняка сопровождали их повсюду. Он громко позвал Розена, но не дождался ответа. Они с Мэгги пошли по коридору, заглядывая во все кабинеты. Контора будто вымерла.
— К какому часу он нас ждал? — спросила Мэгги.
— Я сказал, что немедленно выезжаю к нему.
— Ури! Тогда какого черта мы так долго возились? Неужели нельзя было обойтись без сеанса переодевания?!
Ури ничего не ответил.
Вскоре они добрались до просторного кабинета, который, очевидно, принадлежал заместителю Розена. Там тоже было пусто. И наконец они уперлись в самую роскошную дверь, и им открылся огромный зал, который Розен предпочитал называть своим рабочим пространством. Ури переступил порог и тут же замер на месте, сильно побледнев и широко раскрыв глаза.
Мэгги вошла в комнату следом и выглянула у него из-за плеча. У окна за огромным письменным столом сидел Давид Розен… безвольно уронив голову на грудь.
Текоа, Западный Берег реки Иордан, четверг, 15:13
Акива Шапиро прожил в Израиле уже больше двадцати пяти лет и не раз за это время поминал свое американское происхождение и воспитание недобрым словом. Он стоял сейчас у окна, устремив тоскливый взгляд в сторону виноградников, где проходили военные занятия у поселенцев. Молодежь, по трое в ряд, делала выпады штыками в соломенные чучела, болтавшиеся на шпалерах. Никогда ему не стать такими, как они. Сейчас, конечно, уже годы не те, да и брюшко… Но беда в том, что и в молодости он не имел счастья ощущать себя частью «героического еврейского сопротивления». Его бесил даже не тот факт, что его час уже ушел. Просто он никогда и не пробивал.
Шапиро вырос в благополучном нью-йоркском пригороде Ривердейл. И пока его сверстники израильтяне мужали, вдыхая пороховой дым и сжимая в руках стволы автоматов, он ходил в школу и полностью соответствовал образу умного еврейского мальчика, которому на роду написано стать врачом или адвокатом. Он перебрался в Израиль, когда ему уже исполнилось двадцать пять, и сразу же записался на трехмесячные военные сборы. Но было поздно. Уже тогда ему стало ясно, что как ни крутись, а ему никогда не стать в один ряд с воинами, которыми было все мужское население Израиля. В последующие годы Шапиро сделал себе имя в политике и в националистических кругах, но, в сущности, так и оставался чужаком для тех, кем сейчас верховодил. И даже если они сами этого не чувствовали, он ощущал это в полной мере.
Те, кто находился сейчас в комнате вместе с Шапиро, просто не поняли бы его, если бы он вздумал описать им нахлынувшие на него сейчас чувства. У каждого из них за плечами было три года обязательной срочной службы и как минимум две войны. Каждый из них был способен не только тыкать штыком в чучело, как положено, но и командовать механизированными и бронетанковыми подразделениями. Все они — сверстники Шапиро — смотрели на проходившие за окном учения совершенно другими глазами.
Шапиро дождался того момента, когда по арбузам начнут стрелять молодые снайперы, чьи крошечные фигурки замелькали на самом горизонте. Инструктор взмахнул красным флажком — и в следующее мгновение мишени были поражены и забрызгали все вокруг красной сочной мякотью. Звуков выстрелов Шапиро даже не услышал, хотя при стрельбе снайперы не пользовались глушителями. Просто они находились очень далеко.
Инструктор свистком стал созывать новобранцев на перекличку, а Шапиро вернулся за стол. Полюбовался — и хватит. Пора заняться делом.
В кабинете было четверо. Они собрались на совещание, сам факт проведения которого они отрицали бы с пеной у рта даже в подвалах гестапо. Только Шапиро и тот человек, что сидел справа от него, занимали официальные посты. Третьим был начальник штаба «Махтерет» — израильской подпольной группировки, которая два десятка лет назад боролась с арабскими террористами их же методами, а потом сошла с авансцены и скрылась в тени. Этот человек отсидел свой срок в тюрьме и, по официальной версии, удалился от дел. Многие даже думали, что он давно уехал за границу. Однако же он сидел сейчас в этой комнате, в самом сердце Самарии…
Но не он был главной фигурой на этом совещании, а тот человек, что сидел прямо напротив Шапиро, — личный помощник самого Йосси бен-Ари, министра обороны Государства Израиль.
— Как вы знаете, мы здесь собрались, чтобы обсудить план операции «Бар Кохба», — начал начальник штаба.
Шапиро нравилось придуманное название. Собственно, он сам его предложил, видя в нем глубоко символичный смысл. Правда, помнил он и о том, что в конечном итоге восстание Бара Кохбы против римлян потерпело крах и именно после этого евреев стали изгонять с Земли обетованной. Но Шапиро предпочитал не заострять на этом внимание.
— Приоритетная задача — массовое неповиновение политике властей среди военных. Ярив не сможет подписать мир с арабами, если будет знать, что армия не готова исполнять условия соглашения. Он должен четко понимать, что, если, скажем, отдаст приказ об эвакуации этого поселения, ему никто не подчинится.
— Газа же подчинилась… — со вздохом сказал советник бен-Ари.
— Совершенно верно, подчинилась. Но это Газа. От них тогда трудно было ждать подвигов, и никто их в итоге не дождался. Теперь же иная обстановка. Вы сами все видели из окна. У нас есть молодежь, которая в нужный момент не побоится спороть со своих мундиров погоны, но при этом не сдать оружие и пустить его в ход для защиты своих родных мест.
Шапиро говорил все это, глядя советнику министра обороны прямо в глаза. Его присутствие на этом совещании само по себе было символично. Но тот факт, что он не высказывал возражений против открыто «подрывных» предложений, был еще более знаменателен. «Что и говорить: если бен-Ари на нашей стороне, — думал Шапиро, — значит, мы воистину сильны, а Ярив слаб».
— Но я хочу подчеркнуть, что мы разыграем эту карту лишь в том случае, если мирное соглашение будет подписано и у нас не останется выбора, — добавил он. — А пока…
