— Повторяю, я был в Лебяжске и беседовал с Суховыми. Мне хотелось от них получить ответы на вопросы, которые, мне казалось, идут от вас, но выяснилось, что я ничего не знаю. Суховы фактически отказались разговаривать со мной. По-моему, они вообще сочли меня каким-то жуликом, — поделился сокровенным Гридин.
Сапожникова понимающе ухмыльнулась.
— Ну, серьезность у Суховых в крови.
Гридину ухмылка, которая почти не сходила с лица собеседницы, не очень нравилась.
— Екатерина Кирилловна! Если уж, в самом деле, вам все это так безразлично, поговорите об этом с вашим внучком. Я по своей воле прекратить это расследование не могу, не имею таких прав. Я — наемный работник, не больше того!
— Да что вы, что вы, Павел Алексеевич, господь с вами, — всполошилась Сапожникова. — Надо делать, так делайте. Надо спрашивать, так спрашивайте. Расскажу все, что вспомню.
Она достала сигарету и подтолкнула пачку Гридину: дескать, давай мириться!
Гридин курить не стал, но предложение принял.
— Собственно, я ничего не знаю ни о вас, ни о вашем пребывании в Лебяжске, ни, что самое важное, о тех людях, с которыми вы тогда сталкивались. Так что, если вы заинтересованы в результате, рассказывайте. Если нет, так и скажите, чтобы я и у вас, и у себя время не отнимал, хорошо?
— Экий вы решительный, — на этот раз улыбка была широкой, красивой, располагающей. — Ну, спрашивайте.
— Нет уж, — мотнул головой Гридин. — Сами решайте, что рассказывать, а что скрыть. От этого будет зависеть и результат моей работы. Думаю я, уважаемая Екатерина Кирилловна, что вам этот самый результат нужен больше, чем мне.
Теперь он спокойно закурил, всем своим видом показывая полное отсутствие заинтересованности.
Сапожникова молчала, занятая решением какой-то очень важной и сложной задачи. Наконец — решилась.
— Ну, вот что… — Она затушила сигарету. — Тогда уж вы сидите и слушайте. Вы, первый, кто узнает эту историю.
…Началось все в эвакуации. В сентябре сорок первого, когда стало ясно, что остановить немцев трудно, многие уезжали. Сейчас часто пишут, что, мол, Сталин был трус и дурак. А я так скажу: трус в ту пору из Москвы обязательно убежал бы. Дурак — тоже. Так что, будь Сталин трусом и дураком, убежал бы в Куйбышев. И Москву бы сдали. А он остался, и Москву отстояли. Положили кучу народа, но отстояли и победили. Ну, впрочем, у нас так уж повелось.
Ну да, не это главное. Муж мой, генерал Сапожников, естественно, был на фронте, и в ту пору, когда мы эвакуировались, неизвестно было, жив ли и что с ним.
Ехала и не знала, есть ли у меня муж. Состав шел в Сибирь, но случилось неожиданное. От того самого города, о котором пойдет речь, от Лебяжска, эшелон пошел дальше, а нас сняли, потому что у меня поднялась температура, а дочки, конечно, ухаживать за мной не могли. Меня, почти без сознания, — в станционную больницу, детей вроде девать некуда. Но тут как раз кого-то посещал директор местной школы, да моих детей-то и забрал. Я, правда, этого не знала, потому что уже в бреду была. Что-то у меня еще и на нервной почве разладилось, и я недели две никого не узнавала. Он детей приведет маму проведать, а я спрашиваю у дочки: как тебя зовут, девочка? Кто твои родители? Дочери — в слезы…
Ну, он и не стал их водить, а сам заходил каждый день, да и жену свою отправлял с какой-нибудь домашней едой. Так я помаленьку в себя пришла, а когда стало ясно, что заразить никого не могу, меня отвезли на телеге к этим самым Суховым.
Жили они в своем доме. Как потом мне рассказал сам хозяин дома и мой спаситель, Сухов Георгий Константинович, дом этот был построен его прадедом, а может быть, и прапрадедом или кем-то еще более древним. В общем, в этом доме семья и революцию пережила, и Гражданскую, и все, что там еще было.
Поначалу-то я помню только ту комнату, где нас поселили. Угловая, два окна, оба во двор. Двор огромный. Там и сад, и огород, и беседка с самоваром. Хозяевами Суховы были хорошими, запасы с прошлого года еще оставались, да и в сорок первом продолжали и у себя в огороде копаться, и грибы собирать, и ягоды. Да и моих детей приохотили. Так что кормили меня, хворую, как на убой, и вскоре стала я уже подниматься.
Вечерами мы все собирались возле камина и читали что-нибудь вслух. Иногда рассказывали разные истории. Мои дети к такому не привыкли, поэтому были довольны необычайно! И просили рассказов все новых и новых. И спать мы ложились довольно поздно. А утром Георгий Константинович рано уходил на работу. Пока мы еще спали. И весь день, по существу, мы были вдвоем с его женой Агнией Львовной. Была она какого-то известного дворянского рода, правда, об этом я узнала позже. Но сразу было заметно, что не из мещаночек она. Знаете, такая, как говорится, светская львица! Высокая, глаза иногда вспыхивали огнем, но очень быстро тускнели. Видно было, что с ней что-то происходит. Она показывала фотографии, где она выглядела настоящей дамой! Но перед собой я видела женщину угасающую…
Собственно, с этого все и началось. Через месяц-другой после того, как меня забрали из больницы, сидели мы как-то с Агнией Львовной в гостиной, и завела она вдруг разговоры о грехе. Стала она мне говорить о том, что грех — это вроде испытания. И дело не в том, чтобы не грешить, а в том, чтобы грех пройти и чистой остаться.
