Мерин не договорил. Турчак вскочил на ноги и так ударил кулаком по столу, что где-то за стеной посыпалась и разбилась посуда.
— Я пре-ду-пре-дил!!! Говорить буду я! — Он сделал шаг к окну, долго массировал повреждённую руку, сел. — Я не шучу. И не повторяю. Следующий раз — последний.
Молчание длилось не менее минуты. Затем он продолжил:
— Мне нужен Кораблёв. Не позднее завтрашнего дня. Сейчас тебя отвезут обратно — займёшься делом. Допускаю, милиция не вышла на след, но это твоя проблема. Он не иголка — подними своих легавых. Всех! По всей стране! По всему миру, если надо! Твоя проблема. Но найди! И отдай мне. Завтра! Я позвоню ровно в семь. Иначе… Ну ты понял меня!
Он энергично провёл по воздуху короткую горизонтальную черту. Потом, не повышая голоса, позвал:
— Войди. — И, когда в дверях застыл широкоплечий водитель, приказал, кивнув головой в сторону сидящего напротив себя. — Туда же.
Очнулся Мерин от грубого тычка в плечо: «Приехали. Вылезай». Открыл глаза — Тверская, 25. Целый час отошёл в вечность.
Так крепко он спал только в далёком беззаботном детстве, когда после какого-нибудь очередного отчаянного проступка удавалось заполучить бабушкино всепрощение.
_____
Весь следующий день до девятнадцати часов прошёл как в тумане: Мерин добросовестно и не один раз старался восстановить последовательность произошедших с утра событий — не тут-то было. Память выдавала — и то скупо, пунктиром — незначительные, ни к чему не обязывающие детали вроде глупой ссоры с бабушкой или традиционной перепалки на проходной МУРа с мудаком-Каждым. А вот подробности, так сказать, генерального события — зубодробильной головомойки, учинённой Скоробогатовым всему составу бригады, — ускользали. Помнилась основная теза оратора: они (все трое) — не что иное, как гадкие, недалеко ушедшие от уголовников непрофессионалы. Такого от своего начальника Сева никак не ожидал.
Смягчило впечатление от бешенства полковника только то, что по прошествии как минимум полутора часов непрерывного ора он, прогнав сотрудников, велел ему остаться и они вдвоём долго и скрупулёзно разрабатывали план дальнейших действий.
Но сначала Скоробогатов сказал:
— Больше я к этому возвращаться не буду, Всеволод, но знай: ещё один подобный вывих и дверь в органы для тебя будет закрыта навсегда. Слов на ветер, надеюсь, ты знаешь, я не бросаю.
И тон начальника, и официальное «Всеволод» сомнений не оставляли: будет именно так.
Выйдя из кабинета полковника, он позвонил Нестеровой. Разговор тоже восстанавливался в памяти не подробно.
— Ради бога простите, что отрываю вас от дел, это следователь Мерин, может быть, вы меня помните…
— Помню. Что вам угодно?
— Я по тому же делу, по делу Кораблёва…
— Я уже всё сказала и вам и вашему сотруднику, которого, кстати, хорошо бы, прежде чем допускать к общению с людьми, обучить пристойному с ними обращению. Больше мне добавить нечего…
— Да, да, я уже знаю, вы даже не поверите, какую головомойку учинило нам начальство по этому поводу, даю вам честное слово. — Мерин в этот момент был очень убедителен. — Скажите, нет ли у кого-нибудь кроме вас ключей от вашей квартиры? Поверьте, это очень важно.
В трубке молчали, поэтому Мерин продолжил.
— Может быть, у приятелей, родственников, подруг?
— Нет. Что вам ещё нужно?
— Видите ли, в деле вскрылись новые обстоятельства и мне крайне важно ваше мнение. Сделаем, как вам удобней: или вы подъедете к нам, или я к вам, меня устроят оба варианта.
— Ни то, ни другое. С меня хватило вчерашнего хама…
— Он будет наказан, поверьте мне, дело в том, что следствие определило — Дмитрий Кораблёв жив, но его местонахождение пока неизвестно. Может быть, вы…
— Молодой человек, я повторяю, что знала, я доложила вам и вашему подручному. Больше мне сказать нечего. И оставьте меня в покое! Или присылайте повестки и ведите насильно!
Она бросила трубку.
«Да, если учесть, что не так давно он обнаружил Кораблёва в её квартире, а сейчас, разговаривая с ним, она, возможно, держала больного любовника за руку или кормила с ложечки — можно предположить, что с нервами у дамочки всё в порядке: на допросах запираться будет до последнего».
После звонка Нестеровой Сева бесконечно долго сидел во внутреннем дворе МУРа, не сводя глаз с больших круглых часов, стрелки которых ползали по циферблату преступно медленно.
Потом Яшин в кабинете Скоробогатова что-то докладывал о результате исследования фрагмента, найденного Галеонкарантом Месхиевым в Шмитовском проезде, дом 6. Мерин слушал в полуха — выводы экспертизы только подтверждали его догадки.
В три часа позвонила бабушка Людмила Васильевна и сказала, что она не права и что она его, Севочку, прощает. Может быть, он приедет пообедать? «Нет, он не приедет пообедать и, пожалуйста, сколько можно просить никогда не звонить по этому телефону!!!»
В 4.15 Трусс принёс пиджак со вставленным в лацкан опознавательным чипом.
— Старик, мне только что позвонили из Штатов: Джеймс Бонд умирает от зависти. Может, во избежание скандальной международки, откажемся? Ещё не поздно. А ты что-то с лица сбледнул. Хочешь — подменю? Понял, понял, ретируюсь.
Ровно в пять вызвал Скорый.
— Аликпер Рустамович Турчак — главарь или, как теперь принято говорить, президент игрового холдинга. Рыба крупная, высоких заступников не счесть, но не безнадежно, сети подобрать можно. Фактов много, доказательств нет никаких — угорь. Очень опасен, Сева, действуй строго в рамках нашего плана. Это приказ. Отсебятина только в случае форс-мажора. Повторяю: очень опасен.
Он говорил ещё что-то, но Мерин не слышал — последние слова полковника ударами в затылок заглушили все последующие: Катя сутки уже в руках ОЧЕНЬ ОПАСНОГО преступника.
В шесть ровно он подходил к дому 25 на Тверской улице.
Знакомый автомобиль был припаркован на том же месте, что и накануне.
Когда он нагнулся к стеклу водителя, тот, не глядя, вытянул руку с часами и ткнул в них пальцем: рано, гуляй.
Он слонялся по улицам, не разбирая дороги, шатаясь, расталкивая прохожих — час длился год.
Когда наконец машина развернулась и направилась в сторону Ленинградского проспекта, он понял, что его везут по другому адресу.
_____
Как только человек с наведённым на него пистолетом рявкнул: «Руки!!!», Дмитрий Кораблёв понял две вещи: во-первых, что это не Сомов, нет, ему причудилось, это совсем другой, незнакомый человек, а во-вторых, что приказ надо выполнить, руки поднять, ибо, хоть опыта пребывания под дулом огнестрельного оружия у него до сих пор не было — чем чёрт ни шутит — всякое может случиться. И он не без труда — болели суставы — поднял вверх обе руки.
Страха не было, это чувство, по всей видимости, атрофировалось у него давно. Наоборот, возникло даже определённое любопытство — это ещё что такое? После пережитого ада, после тягостного скитания по пограничной полосе между жизнью и смертью, неуверенным пунктиром переходя от небытия к помутнённому сознанию, только этого — быть банально пристреленным в чужой постели — ему теперь и не хватало.
И когда незнакомец стягивал его запястья брючным ремнём, он решился на вопрос.
— Вы кто?
Ответа не последовало. Он услышал:
— Вы — Дмитрий Кораблёв?
— Да.
— Вы обвиняетесь в убийстве вашей жены Молиной Евгении Михайловны.
— Я не… Отравили…
— Кто?
— Не знаю. Меня кто-то… я не помню… Я не… Я любил… люблю… она не услышит, её больше нет, она у меня на руках — не ве… не ве… — это последнее…
И странное дело: в этот момент — то ли нестерпимая боль перетянутых ремнём кистей рук, то ли впервые услышанное страшное обвинение в убийстве жены, очевидная вероятность которого до этого не приходила ему в голову, то ли вынужденная немота последних бесконечно длившихся дней вдруг разжали кольцо, мёртвой хваткой сдавливавшее горло, и он почувствовал себя почти здоровым — в этот момент перестала терзать спина, не ныла голова, не ломило суставы. Слова давались с трудом, какие-то провалы ещё зияли перед глазами, мешая сознанию продираться тропами памяти, но главное — без сомнения — он вспомнил. Это было так неожиданно, что поначалу он даже не поверил в случившееся.
А через короткое время, кашляя, задыхаясь и захлебываясь словами, боясь не успеть, пропуская и перескакивая от одного к другому, почти нечленораздельной скороговоркой стал рассказывать о произошедшем с ним кошмаре.
Молодой человек слушал, не перебивая. Он развязал «наручники», убрал в кобуру пистолет и молча наблюдал за мучительными попытками доведённого до отчаяния человека справиться с вырывающейся наружу, захлёстывающей его истерикой.
Когда Дима в выбросах своих больных воспоминаний дошёл до убийства Сомова и с хрипом ненависти в голосе прокричал: «Это он(!), он(!!), Сомов причастен к гибели Жени, теперь я понимаю, она всегда была против нашего сотрудничества», незнакомец подошёл к нему вплотную, двумя руками ухватил за ворот ночной рубашки и встряхнул так, что рёбра грудной клетки, выйдя из сцепления с позвоночником, разошлись в разные стороны. От нестерпимой боли он не умер только потому, что неожиданно затеплившаяся отчаянная надежда на возможность возврата прежней жизни оказалась сильнее смерти. Он вдруг поверил в сверхъестественную силу этого молодого сильного человека, он готов был ждать вечность, терпеть и переносить любые муки, лишь бы распахнулась дверь и Женька, его Женька улыбнулась ему своей застенчивой, кроткой улыбкой: «Ну что, натерпелся, дурачок? Да и мне пришлось несладко. Вот и хватит, поехали домой». И он бы ответил многократно: «Поехали, поехали, поехали, поехали…»
