Не доехав до шоссе, Миша вдруг сказал эксперту:
— Давай-ка вернемся в лагерь.
— Что случилось?
— Заберу Юркины вещи…
Соболев очнулся в кромешной тьме. «Тихо, как на том свете, — первое, что подумал он, — может, и в самом деле, я уже там?» Встать он не мог, потому что чувствовал болезненную слабость во всем теле, и опять провалился в сон. Его разбудила песня. Пела девочка что-то о любви на очень плохом французском. «Откуда это? У меня бред?» — усомнился он в своем здоровье и попытался все-таки встать. Глаза начали привыкать к темноте. Единственный источник света — голубоватая полоска из-под двери обнаруживала каменный пол. Юра также различил силуэты стула и стола. Шатаясь, он подошел к двери и попытался нащупать ручку. Тщетно. Дверь оказалась железной, и было непонятно, в какую сторону она открывается. Он сначала навалился на нее всем телом, а потом, поискав на ощупь щель между дверью и косяком, обнаружил дверной выступ, значит, она открывалась внутрь. Просунув пальцы за выступ, он дернул дверь на себя. «Так тебе и оставили ее открытой! — посмеялся он над собой. — Иди, Юрочка, на все четыре стороны. Мы тебе все прощаем». В отчаянии он пнул дверь ногой и услышал глухое эхо. «Ого! Там, по всей видимости, огромный пустой коридор. — Не успел он сказать себе это, как в комнате зажегся свет. — По щучьему велению», — усмехнулся он.
Свет исходил от тусклой, сороковаттной лампочки, свисавшей с потолка на черном электропроводе. Соболев с интересом рассмотрел свое новое жилище. Стены представляли собой не отштукатуренную кирпичную кладку. «Прямо как задник сцены в заводском училище», — посетили Юру приятные воспоминания. «Из всего надо извлекать приятное!» — говаривал мэтр Авдеев. В комнате не было ни одного окна. «Подвальное помещение!» — сообразил Соболев. Его ложе представляло из себя обыкновенную больничную кушетку. «Коротковато для мужика!» — подумал он. Стол и стул он узнал сразу — кухонный гарнитур «Березка»! Их делали в «деревянном» цехе на военном заводе. Работая тогда электрокарщиком, он перевозил их несчетное количество. Работникам завода гарнитуры продавали за символическую цену, но и на «Березку» он тогда не зарабатывал. «А вот нынче заработал!» — сострил Юра. Вся эта история с похищением его почему-то забавляла, он чувствовал себя героем какого-то авантюрного романа. «Айвенго, мать твою!» — Юра ругался обычно раз в год и по очень «торжественному» случаю. Не без удовольствия он обнаружил в ящике кухонного стола сладкие сухари. «Какие заботливые у меня тюремщики! Еще бы телевизор с «Сантой-Барбарой», и можно жить!» Упомянув «Санту-Барбару», он вспомнил маму и, вздохнув, произнес:
— Напрасно старушка ждет сына домой…
На второй строчке старинной песни Соболев поперхнулся сухарем. И тут, к своему удивлению, заметил, что напротив стола, за изголовьем кушетки, в самом углу комнаты имеется узкий проем, примерно в три кирпича, с уходящим вглубь темным коридором. «Кирпича не хватило им, что ли?» — усмехнулся Юра. Вообще помещение казалось недавно отстроенным и еще не обжитым. Он боком протиснулся в темный проем и, сделав три шага вдоль кирпичной стены, обнаружил отхожее место. И тут до него откуда-то донеслось детское лепетание, а он уже было принял французскую песенку за собственный бред. Слов он не разбирал, видно, девочка говорила очень тихо.
— Эй! — позвал он ее в полный голос. Девочка вскрикнула от неожиданности.
«Она совсем рядом! Стена в один-два кирпича».
— Не бойся меня! — успокоил он ее. Девочка молчала. — Ты меня слышишь?
— Да, — недоверчиво ответила она. — Вы где?
— Рядом. За стеной. Я такой же пленник, как и ты. Меня зовут Юра.
Она немного помолчала, а потом наконец решилась, подошла вплотную к стене и произнесла вполголоса:
— А меня Маша…
Блюм спешно побросал в большую «челночную» Юрину сумку его незатейливую одежду, не заполнив и наполовину. «Все, кажется?» — огляделся он вокруг и заметил на тумбочке забытый всеми том в коричневом коленкоровом переплете. «Юрка мне бы за него голову оторвал!» Миша раскрыл книгу и обратился к портрету драматурга:
— Что ж вы, господин в шляпе, прошляпили вашего самого фанатичного почитателя? Кто же вас теперь читать будет?
Он захлопнул книгу и аккуратно положил ее поверх Юриной одежды.
Он заскочил попрощаться с Ларисой. Женщины сегодня нарушили традицию и пили не кофе и не чай, а водку.
— Ого! Вот это я понимаю! — оценил Миша. — Что отмечаем?
— Начало войны и конец недомолвок, — пьяным голосом ответила Лариса.
— Прекрасно! — еще больше воодушевился Блюм. — Значит, Элла Валентиновна мне наконец объяснит, откуда ее «пальчики» взялись на моем чемодане?
— Я тебе объясню, Миша, — вмешалась Тренина. — Я тебе все объясню. Че ты к ней привязался? Нужны ей твои уголовники, как кролику презерватив! У нее своих дел по горло! Парней в оркестре столько, что за каждым и не уследишь! А ты привязался со своим чемоданом.
— И все-таки? — не удовлетворился Ларисиной тирадой Блюм.
— Что? Недостаточно?
— Нет.
— Вот ведь сыщик дотошный! Придется, Элка, колоться.
Элла Валентиновна уже приняла столько, что не могла двух слов связать, и сидела, опустив голову — то ли чувствуя за собой вину, то ли потому, что голова ее отяжелела.
— Ладно, я за тебя скажу, подруга, — пообещала ей Лариса. — Скажи, Миш, чемодан у пацанов стоял?
— Стоял.
— Вот и Элка откуда-то проведала, что у пацанов «стоит», и решила сама лично удостовериться. Правильно, Эл, говорю?
Та кивнула в ответ.
— Так, — еле сдерживал смех Миша. — Дальше?
— Что тебе дальше? — не поняла Тренина. — Захотела и пощупала! Она ведь им, Миш, как мать родная, пацанам!
— Серьезно?
— Не шучу! Скажи ему, Эл.
Элла Валентиновна опять кивнула и что-то промычала.
— Очень вразумительно! — рассмеялся наконец Блюм и, нацарапав в Ларисином блокноте телефон Жданова, пожелал обеим женщинам: — Будьте здоровы! Не кашляйте!
При этих словах Лариса что-то вспомнила и соскочила со стула.
— Я тебя провожу.
— В таком виде?
— А что? Нормальный вид!
На свежем воздухе она и в самом деле держалась ровно и казалась трезвой. Они вышли на Главную аллею, и она по секрету сообщила ему:
— Миша, вчера опять повторилось.
— Что? — не понял он.
— Трибуна снова всхлипнула.
— Ах, черт! Я совсем про это забыл. Пойдем-ка! — И он быстрым шагом направился в ту сторону. Лариса едва поспевала за ним. Взобравшись на трибуну, Миша увидел, что линолеум закатан. Воспользовавшись перочинным ножиком, он приподнял крышку и крикнул: — Выходи.
Тренина следила за его движениями, как за ловкими маневрами иллюзиониста — завороженно и раскрыв рот. И в результате фокуса на трибуне появилась девочка в коротком желтом сарафане.
— Надя? — не верила своим глазам Тренина. — Что ты там делала?
Надя молчала.
— Ты прячешься там от девочек? — Лариса окончательно протрезвела. — Они тебя обижают?
Надя по-прежнему не проронила ни слова.
— Подожди-ка, Лариса. Дай мне с ней поговорить с глазу на глаз. — И, взяв девочку за руку, Миша повел ее к столовой, но вдруг остановился и обернулся к Трениной. — Лариса, не в службу, а в дружбу. У меня там в машине эксперт — скажи ему, чтобы еще полчасика подождал.
— Что же ты молчал? Я напою его чаем.
— Но только чаем, Ларис, он за рулем.
Они уселись на той скамейке напротив столовой, на которой любили сиживать с Юрой после обеда или ужина, и Миша учинил девочке настоящий допрос.
Блюм. От кого ты узнала про трибуну?
Надя. От старшей сестры. Она два раза была в этом лагере.
Блюм. Ты знаешь, что Ксюша погибла?
Надя. Да. Нам сегодня сказали.
Блюм. Я расследую это убийство и потому должен знать все. Ты ведь там пряталась не только от девочек. Верно? (Она кивнула.) Ты уходила туда плакать? (Она кивнула.) А начала ты плакать после того, как Ксюшу похитили. Почему?
