сейф при помощи веревки и палки – прямо как это делали неандертальцы.
– Все просто, – заговорил Исаев в привычной манере служителя академических театров, коим нарядился Влас. Акцент его исчез, впрочем, оба казаха говорили на таком чистом русском, который сохранился разве, что в записях спектаклей великих театральных стариков и в отдельных коммуналках Замоскворечья, где проживали самые коренные москвичи и москвички. – Дело в распределении усилий, замки у сейфа надежные, а вот на металле китайцы сэкономили. Поэтому мы и вырываем самое слабое звено – петли. Или запоры, что получится. Сам увидишь.
Мусаев обмотал концы веревок вокруг массивных поворотных рукоятей, связал концы, получив туго натянутые струны, между которыми всунул фомку и стал ее быстро вращать, как если бы плел косу. Собственно, коса и получалась, и чем дальше, тем гуще. Уже через пару минут крутить пришлось обоим аксакалам, Копейкин хотел помочь, но оба отказались. И верно, в последующий миг дверь одного сейфа вылетела, точно пробка из бутылки, а второго, изрядно потрепанная, застряла, повиснув на одной петле.
Ничего подобного Влас прежде не видывал. Он подошел поближе, с вниманием изучая последствия «неандертальского» взлома, трогал петли, сломавшиеся, ровно соломины, смотрел на вывернутые сувальды. И недоверчиво переводил взгляд на чудо инженерной мысли – веревку и палку, сотворившие все это.
– Пора бы и грабежом заняться, – напомнил ему Исаев. Влас спохватился, залез внутрь, пошуровал там. В сейфе находилось еще одно отделение, тайное, но с таким простецким замком, который он вскрывал еще в третьем классе. Внутри обнаружились нужные украшения, точь-в-точь, как в рассказе Мусаева. Золотой перстень с рубиновым камнем, огранкой типа «принцесса» – квадрат с плоской вершиной и еще сорока восьмью гранями.
Копейкин в лице переменился. Он был дальтоником, зеленый и красный цвета не различал, видя их исключительно оттенками серого, зато хорошо видел синий. Вот только здесь его не имелось. А ведь однажды он так попадался, перепутав дешевое колье и дорогое, а потому взволнованно вынырнул из недр железного хранилища и сдавленно произнес:
– Тут их три, какой ваш?
Внезапно, внизу завыла сирена, видимо, охранники очнулись от забытья и спешили поделиться с миром своим позором. Копейкин дернулся, едва не врезавшись в подскочившего Мусаева. Тот тоже вздрогнул, кивнул сотоварищу, чтоб подошел, разобраться.
– Все, как на подбор, – произнес аксакал. – Какой настоящий, глянь.
– Берем сразу все, чего решать, после разберетесь, – тотчас влез Копейкин. – Банки деньги платят ментам, чтоб те приезжали скорее. У нас семь минут от силы.
– Нет, – Мусаев головой покрутил, – так дела не делаются. Мы люди порядочные, берем только свое. Это принцип.
– Нас посадят.
– Это вряд ли, – ответил Исаев, шаря по карманам портфеля. Наконец, извлек фонарик, положил перстни на дно граненого стакана, посветил. А затем попросил у язвенника Мусаева молоко из пластиковой бутыли, которую тот всегда таскал с собой, запивать таблетки. – Смотрим.
Налил молока в стакан, оставив там один перстень, и снова полоснул светом. Произошло нечто, действительно потрясающее – молоко зарделось, заалело, будто смешанное с человеческой кровью. Копейкин окончательно потерял дар речи и только смотрел, как «Сыновья Жанибека» пакуют бесценный реликт ушедших эпох и оставляют послание недобрым потомкам. Очнулся, когда Мусаев потащил его на выход. Нет, даже позже, когда Мусаев насадил на его указательный палец перстень, тот самый.
– Вы что это? – не понял Влас. Медвежатник подтолкнул его к выходу.
– Пришло время отрабатывать аванс. Уходите, встретимся завтра. Сейчас через патрули будем прорываться, не факт, что нас не обыщут.
– А меня разве не будут обыскивать?
– А вы сделайте вид того субъекта, к которому не пристанут, даже под страхом смертной казни. Наряд у вас соответствующий.
Копейкин оценил шутку. Хотел ответить, но оба аксакала уж выскочили из дверей черного хода и смешались с толпой себе подобных граждан среднеазиатских государств, выходящих со стройки в ближайший магазин подкрепиться после тяжелого рабочего дня на благо корпорации «Горжилстрой». В этом потоке они и исчезли. Конечно, спешно прибывшие на место происшествия полицейские попытались установить периметр вокруг здания, обыскивая всех и каждого подозрительного, тех, кто шел со стороны банка, но, в первую голову, понятно, понаехавших. Впрочем, возиться с целой оравой недовольных мигрантов удовольствие то еще. А потому тормозили и осматривали поверхностно, даже не пытаясь найти «того самого чурку, который в лицо газом прыснул и потом из офиса что-то стащил», как громогласно сообщала в рацию облапошенная охрана. Слишком уж много их было, да и все виделись на одно лицо, поди найди в такой толпе «черноволосого, круглолицего, узкоглазого, невысокого». А в обезьянник всех не затащишь, контора нанимателей не позволит.
Настала очередь Копейкина выбираться из спешно захлопывающееся ловушки. Пока патрульные еще перегораживали улицу, он двинулся в сторону полицейских и, придав себе вид одновременно взволнованный и величественный, подошел к сержанту, руководящему мигрантским потоком.
– Офицер, – жарким полушепотом прямо в ухо произнес он. – Прошу, помогите мне. Покидаю я репетицию, а тут целое море опасного, непредсказуемого мужичья. Сопроводите меня до дома, право, я…
– Пошел вон! – рявкнул доблестный служитель правосудия, срывая с плеча надушенную руку Копейкина. – Чтоб больше я не видел…
И присовокупил к этой фразе такой отборный набор эпитетов, сравнений, метафор и гипербол, что сам Даль обзавидовался бы. Власу оставалось только последовать совету сержанта и, благополучно пробравшись мимо оцепления – с такой-то рекомендацией, – прибыть в свое тайное убежище.
Наутро Копейкин отправился встречаться с подельниками, передал им перстень, получил смехотворные тысячу евро, после чего, осведомился об Асие. Увы, но та покинула город еще накануне, едва узнала, что все прошло по плану; теперь ей предстояло отыскать и встретиться с грядущим обладателем артефакта. Мусаев поспешил рассказать о нем, открывая тайну, но Копейкин вполуха прослушал рассказ об одном из потомков Темуджина, коих в мире и без того насчитывалось уже несколько миллионов, и чья история была неразрывно связана с переделом государств и народов. Все Средневековье родичи Чингисхана делили оставленную им империю да присовокупляли к ней новые владения, ссорились, мирились, объединялись, чтоб захватить соседние территории и снова расходились, когда дело доходило до наследования. А иногда случались казусы. Мусаев вспомнил, как правитель Бухарского ханства выпер Бабура с престола империи Тимуридов, а тот, раз уж не смог усидеть на одном троне, почти немедленно захватил Индию, провозгласив новую династию и, попутно, государство Великих Моголов. Что не помешало ему дружить с Бухарой и дальше, обмениваясь стихами и женами. Чем не знакомая по школе грызня европейских домов, деливших державу Карла Великого аж до девятнадцатого века?
Все это Мусаев живописал поникшему Копейкину, пока тот вяло кивал, сожалея о неслучившейся встрече, но понимая ее мимолетность. Получив свою долю, он попрощался с аксакалами воровства, преподавшими хороший урок психологии поведения в толпе и жизни, и двинулся домой.
А вот в пути его ждала новая встреча и довольно неожиданная. Все потому, что Влас решил развеяться, отпустив такси у самой смотровой площадки, ее, некогда преобразованную из угольного террикона, в лучшие погоды посещали туристы, свадьбы и фотографы. Сегодня, в хмурое, ненастное утро, площадка пустовала, лишь девушка в инвалидной коляске сидела, глядя на парк внизу, реку, его опоясывавшую, и сосредоточенно плакала. Копейкин подошел, поинтересовавшись, все ли у нее в порядке. Девушка, понятное дело, покачала головой, поплакав для приличия еще немного, пояснила:
– Знаете, мне сегодня двадцать пять, юбилей, а за все это время меня ни один парень, ни разу даже не поцеловал. Простите, что я вам это говорю…
Копейкин более не стал слушать, нагнулся, обнял и облобызал милое, хотя и слегка припухшее от слез лицо и не зная, куда себя дальше деть, попытался ретироваться, если б девушка его сразу отпустила. Но она вцепилась в случайного кавалера и не отпускала минуты две, а после, видимо, испытав сходные с копейкинскими чувства, извинилась и поспешила прочь. Влас попрощался с печальной дамой и отправился в свои пенаты, вспоминая ее
