Надя. Так ее звали. Она шла короткими шажками, устремив пустой взгляд прямо перед собой, дышала неровно. Херманссон хотела обнять ее за плечи, но подумала, что этот жест, который для нее самой означал защищенность, девочка могла истолковать совершенно иначе.
Кабинет Эверта Гренса находился в дальнем конце коридора, на порядочном расстоянии от ее кабинета, она все еще была здесь «новенькой» и ждала случая переехать поближе к коллегам. И переедет, через год-другой, но ей не к спеху, она даже толком не знала, хочет ли этого, ведь в том, чтобы сидеть подальше от шефа, которого не понимаешь, есть определенные преимущества.
Дверь была открыта. Она показала на нее и попросила Надю войти. Ни слова в ответ, ни взгляда. Девочка с пустыми глазами молча прошла в комнату и остановилась только у окна, спиной к Херманссон.
— Ты бы лучше села.
Херманссон говорила по-румынски. Но это не играло никакой роли. Девочка ее не слышала.
— Надя, повернись. Я хочу, чтобы ты села на диван, возле письменного стола. Я сяду рядом. Мы поговорим, и только.
Эверт Гренс постучал по косяку. Девочка у окна вздрогнула и еще сильнее прижалась к стене, возле которой стояла. Херманссон подождала, пока Гренс усядется за письменный стол, на почтительном расстоянии от испуганного подростка.
— Он должен присутствовать, Надя. Так нужно для тебя. Он будет слушать наш разговор, мои вопросы и твои ответы. Понимаешь?
Молоденькая румынская девочка продолжала стоять. Не спуская с нее глаз, Херманссон протянула через стол два провода, включила диктофон. Девочка не была красивой, разве что милой — длинные темные волосы, темные глаза. Выглядела она усталой, лицо не знало покоя. В резком освещении, усиленном белизной снега за окном, она казалась чуть ли не старой. Человек с двумя возрастами — биологическим и другим, измеряемым непомерной тяжестью пережитого.
Допрос ведет Марианна Херманссон (MX).
MX: Как тебя зовут? Надя, а дальше?
Надя (не слышно).
MX: Говори, пожалуйста, громче.
Надя (не слышно).
MX: Я ничего не слышу. Надя, послушай. Я всего лишь хочу знать, как тебя зовут.
В комнате было довольно холодно, как всегда в эту пору, словно тепла батарей не хватало на старое здание, особенно на комнаты в конце коридора. Однако Надю бросило в пот. Херманссон видела, как заблестел ее лоб, как на висках и на носу выступили бисеринки влаги.
MX: Ты плохо себя чувствуешь?
Надя (не слышно).
MX: Ответь, пожалуйста.
Надя: Я не знаю.
Напряженное лицо задергалось, спазмы или тик, в основном вокруг глаз. Херманссон в полиции недавно, но уже видела такое. Те были постарше, но их мучили те же демоны, тело жаждало того, к чему привыкло.
Она понимала, что это значит. Но хотела полной уверенности. Хотела видеть руки девочки.
Херманссон пошарила в кармане и наконец вытащила то, что искала. Пачку сигарет. Она прекрасно сознавала противозаконность своего поступка, но решила оставить это без внимания.
Реакция Нади оказалась именно такой, как она ожидала.
Она протянула руку к пачке и в первый раз взглянула на Херманссон. Марианна Херманссон кивнула, девочка осторожно взяла сигарету. Пальцы дрожали. Теперь Херманссон знала наверняка. Вспотевший лоб, тик, неугомонные руки, которые поминутно мелькали в воздухе. Румынская девочка страдала от ломки, от сильного абстинентного синдрома.
MX: Твои руки?
Надя: Да?
MX: Можно взглянуть на них?
Надя: Зачем?
MX: Можешь закатать рукава комбинезона? До локтя?
Надя раскачивалась всем телом, показывала на зажигалку, которая лежала рядом с пачкой. Херманссон снова кивнула, руки девочки, по-прежнему дрожа, зажгли сигарету. Губы жадно стиснули фильтр, она втянула в себя дым, одна затяжка, две, три — уже спокойнее, хоть и ненадолго.
Я сижу здесь.
Она — там.
Марианна Херманссон смотрела на пятнадцатилетнюю девочку, которая курила, пока от сигареты ничего не осталось, потом пожала плечами и медленно закатала до локтей рукава комбинезона.
Я на двенадцать лет старше. Я всю жизнь говорила на двух языках.
Я сижу здесь.
Она — там.
На каждой руке было от десяти до пятнадцати ровных шрамов. Свежих, потому что припухлость еще не опала. Херманссон наклонилась к микрофону, заговорила по-шведски, в первый раз с тех пор, как вошла в комнату:
MX: Прерываю допрос. Комментарий по поводу Нади.
Она посмотрела на девочку, продолжила.
MX: Руки трясутся. Лицо дергается — тик. Сильно потеет. Кроме того, когда говорит, издает причмокивающие звуки. Видимо, во рту пересохло. Сильный абстинентный синдром.
Девочка стояла перед ней, выставив вперед израненные руки.
За спиной у нее окно и снег, кружащийся над внутренним двором Крунуберга.
Марианне Херманссон хотелось зажмуриться.
MX: На руках нет следов от инъекций. Но десять-пятнадцать порезов. Прямых, относительно свежих, сосредоточенных на внешней стороне предплечья.
Глубокий вдох. Короткий взгляд в пустые глаза девочки. А потом — опять микрофон в руке.
MX: Порезы примерно пять-шесть сантиметров длиной. Явное членовредительство.
Во время допроса дверь оставалась приоткрытой, и Херманссон много раз замечала, как девочка смотрит туда. Когда кто-то мимоходом задел дверь и она распахнулась, Надя быстро повернулась в ту сторону и даже привстала на цыпочки. Дверь была открыта всего несколько секунд, но Надя, Херманссон не сомневалась, попробовала выглянуть в коридор.
Она сразу же выключила магнитофон.
— Раньше у тебя на руках был ребенок.
Девочка все еще смотрела на закрытую дверь.
Херманссон включила магнитофон, убедившись, что девочка действительно поняла вопрос, который она только что задала.
— Маленький ребенок. Примерно полугодовалый. Так, Надя?
— Да.
— Твой ребенок?
Эверт Гренс молча сидел и слушал.
Понимал он не так много, но юная девочка с тиком, потоотделением и пятисантиметровыми шрамами на предплечьях — здесь переводчик не нужен. Ребенок, дурно пахнущий, с абстинентным синдромом, Эверт смотрел на нее и чувствовал что-то похожее на безнадежность. Откашлялся и хотел было сформулировать дополнительный вопрос, как вдруг тишину разорвал навязчивый сигнал.
Он вздохнул.
Девочка сжалась, уставилась на телефон. Гренс не поднимал трубку, пока сигналы не прекратились.
Он опять откашлялся, глядя на девочку, приготовился задать свой вопрос, но звонки грянули снова.
Гренс с досадой взял трубку:
— Да!
— Эверт?
— Я просил отключить телефон. Сюда звонить нельзя. Какого черта! Уже второй раз за это утро коммутатор соединяет…
Тот же голос, что и раньше. Из дежурной части.
— Эверт, еще работа.
Гренс огляделся. На столе папки, на диване девочка.
— Слушай, у меня было тридцать два дела одновременно. Несколько часов назад ты добавил тридцать третье. Теперь пытаешься навязать тридцать четвертое?
Он крепко сжимал трубку, снова глянул на девочку, пытаясь обуздать закипающую ярость.
— Труп женщины. Где-то в кульверте больницы Святого Георгия. — Дежурный даже не думал отвечать. — Похоже, убийство, Эверт.
*
Она слушала, как шаги тихо приблизились, прошли мимо, затихли.
Кто-то шел по туннелю, шаркая по бетонному полу.
Она положила ложку, но продолжала прислушиваться даже после того, как шаги постепенно затихли.
Она не любила шаги.
Когда кто-то шел мимо их двери.
Поправила скатерть. Скатерть красивая. В красно-белую клетку, как в дорогом ресторане, куда она ходила с родителями, когда была маленькая. Она ела лазанью, и никто не кричал, ни разу за весь вечер, такое было время.
Стол, конечно, не ахти какой. Четыре поддона, один на другом. Но скатерть закрывала их целиком, красно-белая ткань, единственное, что было видно.
Она открыла банку супа из армейских запасов, вытащила бутерброды с сыром, оставшиеся от последней акции городской благотворительной службы, там, наверху, на улице возле Фридхемсплан, положила поверх консервированную ветчину с продовольственных складов «ИКА». Хороший завтрак. Она осторожно разогрела его на плитке, которая стояла на полу между матрасами и столом.
Плитку они раздобыли как-то ночью, в одной из школ неподалеку, самую маленькую из тех, какие она видела, в кухонном уголке учительской. Но шнур был длинный, включен в тройник, подвешенный под потолком туннеля.
— Лео?
— Да?
— Привет.
Она посмотрела на него. Ночь выдалась длинная, он устал, глаза у него закрывались сами собой. Она очень его любила.
— Послушай!
— Да?
— Я сказала «привет».
