— У меня… у меня исчезла из холодильника бутылка водки и к тому же… в общем, весь вечер меня не покидает чувство опасности, а когда я шла к дому…
— Что, вы кого-то заметили?
— Нет, но это чувство опасности… Поверьте, я и сама ему порой не рада, но оно еще никогда не подводило меня.
— Хорошо, хорошо, — согласился с ней Турецкий, — ну а что с вашей водкой?
— Она стояла в холодильнике, правда не полная, початая, а сейчас ее там нет.
— Вы в этом уверены?
— Господи! Да что же я, шизофреничка что ли?
— Упаси бог! Даже в мыслях не было обидеть вас. Но согласитесь, исчезнувшая бутылка водки… Кстати, может вы ее достали из холодильника, когда угощали меня чаем?
— Нет! Нет, нет. Она все время была в холодильнике.
Молчание, и наконец:
— В этом точно уверены?
— Да!
— А вы… вы осмотрели свою квартиру? Может, еще что-нибудь пропало?
— В том-то и дело, что нет. Я как вбежала в дверь, так сразу же ее на цепочку, и сижу сейчас на кухне.
— И в комнате, насколько я догадываюсь, еще не были?
— Нет.
В таком случае оставайтесь на кухне, я сейчас подъеду.
Положив мобильник на тумбочку, Александр Борисович покосился на жену, которая даже книгу отложила, прислушиваясь к разговору. На ее лице блуждала язвительная усмешка.
— Что с тобой, Иришка?
— Со мной? — округлила глаза Ирина Генриховна. — Со мной! А я-то, дуреха, думала, что с тобой что-то творится. А оно, оказывается, со мной.
Приподнявшись на подушках, она удивленноязвительным взглядом «полоскала» лицо мужа.
Что-либо говорить было бесполезно, и Турецкий только вздохнул обреченно, думая о том, что же это такое творится с его женой. Ведь никогда, никогда раньше она не закатывала подобных сцен, хотя причины были и более глубокие, а туг…
Господи, и это в то время, когда он наконец-то остепенился и единственной отрадой в своей жизни видел только ее, свою ненаглядную Иришку!
Подумал было, что именно теперь ему воздается за старые грешки. Что делать в подобном случае, он не знал, и чтобы не выглядеть маразматическим пеньком, застывшим на кровати, дотронулся ладонью до обнаженного плеча. Как в хорошие давние годы, когда она тут же бросалась в его объятия.
— Не трогай меня! — буркнула Ирина Генриховна. В ее голосе уже не было той язвительности, которая только что плескалась в глазах. — Говорят же тебе, не тронь!
— То есть, выдчепись, — попытался «схохмить» Турецкий, однако она не приняла его игры.
Сдвинувшись на край широченной кровати, она тупо уставилась остановившимся взглядом на отброшенную книгу, и только когда Турецкий попытался что-то сказать, с тоской в голосе произнесла:
— Послушай, Саша, только без вранья… Я… я действительно могу понять, что все мужики срываются с цепи, особенно когда им за пятьдесят, но…
Судя по всему, ей трудно было говорить, и она сглотнула подступивший к горлу комок.
— Но она ведь тебе в дочери годится, эта артисточка. И… и неужто ты…
Она уткнулась лицом в ладони, ее плечи дрогнули.
— Господи, да о чем ты, Иришка?! — растерялся Турецкий. — О какой артисточке ты говоришь? Арти сточка… Господи, кто бы мог подумать, что ты, умная, красивая женщина…
— Что, я? Чего, я? — схватилась Ирина Генриховна. Умная, красивая… Господи, слова-то нашел какие! Раньше бы их мне говорил! А то теперь, когда уже волосы приходится подкрашивать…
— Остановись, Ирина! — одернул жену Александр Борисович. — И не гневи бога. Сама знаешь, что всегда, с первой минуты нашего знакомства, ты была для меня самой красивой и желанной женщиной. И этот твой непонятный бзик…
— Бзик, говоришь? — вновь подхватилась Ирина Генриховна. — Ты что, за полную дуру меня держишь? Или за идиотку, которая ничего не видит, ничего не слышит и ни-че-го не понимает?
— И что же она «понимат»? — усмехнулся Турецкий.
— Не ерничай! — осадила его Ирина Генриховна. — Понимат, видишь ли! Да то понимает, что я-то, дура набитая, видела какими глазами ты обшаривал эту артисточку. И дай тебе на тот момент волю, кобелина седобородый…
— Козлина, — ухмыльнувшись, поправил жену Турецкий. — Седобородыми бывают только старые козлы, а кобели…
— Может, и так, тебе лучше знать. Но сути, должна тебе признаться, это не меняет.
— Что, есть опыт обхаживания нашей козочки молодыми и старыми кобелями? — вспомнив незабытые муки ревности относительно Плетнева, с язвинкой в голосе поинтересовался Александр Борисович.
— Эка-а-а… Ты бы меня еще к Голованову или к тому же Максу приревновал.
— Выходит, я тебя ревновать не могу, хотя на то были все причины, а ты меня…
— Охолонь! — презрительным смешком остудила его ревностный пыл Ирина Генриховна. — Ты прекрасно знаешь, что никаких Плетневых у меня никогда не было. А вот то, что ты своими глазами бесстыжими эту артисточку чуть ли не до гола раздел, когда она плакалась в свой застиранный платочек, на это, пожалуй, не обратил внимания только Макс.
Теперь уже Турецкий сидел на кровати, зажав голову руками, и думал о том, какие же бабы дуры. Когда он действительно балдел от красивых женщин, Ирина как бы не обращала на это внимания, зато теперь, когда он наконец-то понял, что самое главное для него в этой жизни — его семья, его дочь и жена, она начинает устраивать сцены ревности. Причем, было бы из-за чего.
Он думал о «бабах-дурах» и в то же время понимал, что просто так и прыщ не вскочит.
А может, действительно он виноват в том, что творится сейчас с его женой? И может, все это запоздалая реакция действительно умной и красивой женщины на его похождения в прошлом?
Все это требовало какого-то осмысления, и он, придвинувшись к жене, приобнял ее за обнаженное плечо.
— Иришка…
Она не отодвинулась и только произнесла негромко:
— Чего тебе, кобелина?
— Я люблю тебя. И поверь мне, старому козлятнику, ни одна артисточка не сравнится с тобой.
Она всхлипнула и также негромко произнесла:
— Надо было раньше говорить все это, а сейчас…
— Я и раньше тебе об этом говорил, и сейчас повторяю. Ты для меня самая красивая, самая обаятельная и самая-самая женщина на свете.
— Что, есть с кем сравнивать? — не сдавалась Ирина Генриховна.
— Прекрати! И давай оставим этот разговор на потом. Поверь, мне действительно ехать надо.
Ирина Генриховна подняла на мужа еще мокрые от слез глаза, но в них уже не было прежней злости.
— Хрен с тобой, Турецкий, поверю. Поезжай! — И уже с чисто профессиональным интересом: — Что, настолько серьезно?
— Ты же слышала разговор. Девчонка в истерике, утверждает, что в доме кто-то был.
— А если это всего лишь истерика? Я имею в виду, реакция на происшедшее?
— Ты хочешь сказать, что исчезновение бутылки из холодильника и все остальное…
— Бутылку она могла и переставить куда-нибудь, что же касается «всего остального», так это, дорогой мой, просто нервы и накрутка воспаленного мозга на происходящее. К тому же, если принять во внимание ее артистические наклонности. Это я тебе как криминалист-психолог говорю.
— Хотелось бы, чтобы это действительно было так. Но дело-то как раз в том, что она не показалась мне истеричкой, которая начинает визжать при виде крохотной мыши. И если она ударилась в такую панику…
— Ну, вам, Александр Борисович, конечно, виднее, — в голосе Ирины Генриховны зазвучала прежняя язвинка. — Но уверяю вас, если вы задержитесь у этой мыши до утра…
— Туда и обратно, — чмокнув жену в щеку, повеселел Турецкий. — Если хочешь, я даже могу привезти ее к нам.
— А вот этого совсем не надо, — укоротила его порыв Ирина Генриховна. — Все что угодно, но только не дружба семьями. Не мне тебе рассказывать, чем все это кончается.
Припарковавшись напротив подъезда, Турецкий покосился на светящееся окно четвертого этажа, в котором просматривался женский силуэт, и, уже выбираясь из машины, помахал Марине рукой. Открывай, мол, свои приехали.
Желая лишний раз перепровериться, пешком поднялся на нужный этаж, осмотрелся еще раз и только после этого нажал кнопочку звонка. Прислушался к легким, стремительным шагам, раздавшимся за дверью.
Настороженная тишина и наконец столь же испуганно-настороженный голос:
— Александр Борисович?
— Лихо! — буркнул под нос Турецкий, и если еще до этого у него было намерение перевести женские страхи в легкую шутку, то теперь он уже действительно поверил в нечто такое, что заставило Марину приглушить голос, хотя она и знала, что за дверью стоит он, Александр Борисович Турецкий. Теперь уже он сам почувствовал некоторое волнение, пожалев в душе, что не взял с собой того же Агеева, Голованова или Плетнева.
— Открывайте, Марина, я.
Послышалось бряцанье сбрасываемой цепочки, и почти в это же мгновение распахнулась дверь.
