Он слыл человеком беспринципным, но практичным, хотя это означало лишь то, что он покупал по дешевке, а продавал задорого. Любая городская газета зависит от рекламы розничной торговли, и в связи с этим поговаривали, что Хоббс не собирался покупать газету, а приехал в Нью-Йорк по другому делу и увидел, что крупнейшая в городе бульварная газета испытывает серьезные затруднения. Отнюдь не случайно он обратил внимание на пустые гостиницы и падающие цены на небоскребы. Владея недвижимостью во многих городах (Лондоне, Мельбурне и Франкфурте) и будучи свидетелем периодических быстрых взлетов и банкротств во многих крупных городах мира, он разработал метод, позволяющий ему безошибочно определять удачный для покупки момент: как только пронзительно завизжат богачи. Тогдашний владелец газеты, человек, занимавшийся недвижимостью, был сражен наповал, когда поток японских долларов отхлынул от Нью-Йорка. Он попытался выкрутиться и начал придерживать деньги, но дело приняло настолько скверный оборот, что секретарше уже приходилось каждый вечер обходить отделы, собирая использованные карандаши со столов репортеров, чтобы снова использовать их на следующий день. Без всякого предупреждения, как некий призрак, вдруг явился Хоббс. Он предложил цену, хоть и очень, ну просто очень, низкую, но наличными и без «сворачивания» долговых обязательств и передачи акций. Специалист по недвижимости оскорбился и раздраженно заявил, что заботится о благе народа и ни за что не продаст крупное нью-йоркское издательство такому негодяю – ведь каждому известно, какую омерзительную чепуху печатает Хоббс в своих лондонских газетах. В противоположность Хоббсу, риэлтор уподобился монументу в центре парка и некоторое время упивался своей новой ипостасью; он появлялся на телевидении и на симпозиумах в Колледже журналистики Колумбийского университета, где расписывал величие и красоту своих нравственных принципов. Через три недели он принял предложение Хоббса и исчез. Став владельцем, Хоббс начал с того, что грубо повздорил с профсоюзами и пригрозил закрыть газету. Это казалось невозможным, поскольку газету он только что купил, но, с другой стороны, как отмечали обозреватели, само здание газеты в Ист-Сайде на рынке элитной недвижимости могло стоить столько же, сколько и вся газета. Это вконец перепугало профсоюзы. Мэр принялся уговаривать Хоббса, но тот оставался безучастным. Он все время находился в Лондоне, пока его представители вели переговоры, и в конце концов профсоюзы сдались. Хоббс сократил расходы, приобрел водителям новый парк грузовиков и вскоре здорово поправил положение с финансами.
Теперь газета служила базой для откорма холдинговой компании Хоббса, обеспечивая ему наличность, которую он вкладывал в другую собственность, но, может быть, все было совсем не так и он придерживал газету на случай, если потребуется попугать политиков. Однако, так или иначе, его гениальность еще раз блестяще подтвердилась на практике. Я наблюдал за ним с любопытством, достойным посетителя зоопарка, когда он слюняво бормотал что-то изящной девчушке из тех, что не носят трусиков под платьем, когда она, соблазнительно покачивая бедрами, фланировала перед его носом; разглядывал необъятный мягкий, как подушка, зоб, выступавший из-под огромного подбородка – ну точь-в-точь коровье вымя – и сотрясавшийся при каждой остроте, со смаком отпущенной его хозяином; ну и конечно, мохнатые брови над яркими зелеными глазками, которые снова взлетали и опускались, будто нанизанные на одну струну, когда куски прожеванной селедки на мгновение выступали жирной пеной в углах его рта, прежде чем их сметал все тот же распухший язык. Затем его рот непроизвольно открывался, навстречу очередному лоснящемуся куску селедки, которого ожидала участь предыдущих.
Отделившись от толпы, ко мне подошла улыбающаяся женщина лет пятидесяти с хвостиком. «Портер Рен, не так ли?» – сказала она с фальшивым английским акцентом под мечтательные звуки рояля, льющиеся с балкона у нас над головой.
– Да.
Она пожала мне руку. «Вам непременно надо переговорить с… он просто жаждет познакомиться…»
Она подвела меня к стойке обслуги, окружавшей диван с австралийцем. Он был настолько грузен, что не мог долго стоять на ногах. Не поддается воображению его сшитая на заказ нижняя рубашка с обхватом шеи не менее двадцати восьми дюймов, под которой терлись друг о друга необъятные пласты рыхлой плоти. Широкие лодыжки напоминали жестянки из-под кофе. Женщина передала меня молодому человеку с кислым выражением лица, словно он только что пожевал лимон, который рассеянно проговорил: «Да, да, конечно…» – и, мелкими перебежками проведя меня сквозь толпу, окружавшую Хоббса, вытолкнул вперед, так что я оказался прямо перед ним и, глядя вниз, мог созерцать роскошно одетое чудовище с огромными пальцами.
– Сэр, мистер Портер Рен, сэр, который пишет обзоры…
Он, словно делая мне одолжение, скользнул взглядом вверх, в мою сторону, открыл огромный влажный рот, издав нечто вроде «аах-хмм», рассеянно кивнул дважды, будто измученный собственным безразличием, а затем перевел глаза на что-то более занимательное. Передо мной был человек достаточно богатый и властный, у которого нет надобности продолжать беседу со мной. А я-то надсаживаю себе мозги, работая на него, но это не важно, ибо моя работа – это всего лишь ниточка, приставшая к его карману. Но если я вдруг не захочу этого делать, найдется тысяча других мужчин и женщин, стоящих в очередь и дышащих мне в затылок. Внезапно я почувствовал, как кто-то вежливо взял меня за локоть, и лимоннокислый субъект отвел меня от дивана. Вот и все. Моя аудиенция окончилась.
Теперь я чувствовал себя вправе усесться где-нибудь в укромном уголке и, отрешившись от всего происходящего, отбыть там нужное количество минут. Один серьезный вопрос, однако, требовал решения: пить или не пить; опять же, что пить: джин, водку или ром; сколько и за что; и последнее: а почему, черт возьми, нет? Сзади, спинкой ко мне возвышался гигантский диван в стиле ампир, на котором сидели, склонившись друг к другу головами две женщины, они тихо о чем-то беседовали, покуривая сигареты и наслаждаясь вином из бутылки, уведенной из бара. С моего места я, повернув голову, мог хорошо рассмотреть обеих. Судя по первому впечатлению, это были довольно миловидные, незамужние женщины лет тридцати восьми, ожесточенные дефицитом перспективных мужей, решившие провести свое вполне предсказуемое будущее на коктейлях, в конторах, оздоровительных клубах, универмагах и постелях женатых мужчин. Женщины такого типа боролись за свою карьеру с неукротимой энергией. Подозреваю, что они очень одиноки и признаются в этом, будь на то подходящий случай. По утрам в воскресные дни их не увидишь в церкви (я, впрочем, там тоже не бываю), в это время они обычно выгуливают большую собаку на толстом поводке – нечто огромное, красивое и породистое, то, что еще щенком стоит несколько тысяч долларов, что всегда, неизменно, оказывается кобелем, пыхтя и сопя, носится по улице, обнюхивая перед собой дорогу, всюду писает и расплывается в своей собачьей улыбке. И только я собрался заговорить с итальянским фоторепортером, как услышал слова одной из женщин: «Здесь нет никого из них, точно тебе говорю».
– Однако же ты видела Питера Дженнингса. Я слышала, что ему каждый вечер подкрашивают виски коричневой краской.
– Да, он что-то сильно полысел.
– Я не говорила тебе, что на прошлой неделе видела Джи-Эф-Кей[3] младшего? – заявила одна.
– Нет! – взвизгнула другая.
– Вот как тебя сейчас.
– Ну и как он выглядит?
– Слишком загорелый. Похож на того парня, да я тебе о нем рассказывала, ну, тот, с кем я познакомилась…
– Это который с большой бородавкой?
– Нет, другой, который не смог…
– Мистер Флоппи?
– Наконец-то. Ему только тридцать три. – Она вздохнула. – Полагаю, это был «Прозак».
В этот момент я заметил неподалеку блондинку в белом вечернем платье. Я без стеснения уставился на нее. (Моя жена очень привлекательна и полна обаяния. Но я, надо признаться, заглядываюсь на других женщин; я рассматриваю их внимательно и жадно и с чувством легкой вины; моя страсть, легко и стремительно возбудимая всегда, устремляется к женщинам, словно рука, никогда не упускающая возможность ощутить приятную влажность, и чем больше я разбазаривал эту страсть на всех, кто бы ни оказывался рядом, тем сильнее она каким-то чудесным образом разгоралась.) Женщина в белом потягивала вино и держала за руку высокого мужчину в строгом костюме, которому на вид было не больше тридцати. Он, как мне показалось, был одним из управленцев, делающих успешную карьеру, я хочу сказать – именно так он выглядел: красивый, элегантный, широкоплечий, как рыба в воде ощущавший себя на корпоративной вечеринке, где многие были старше его. Я знал, что здесь присутствовало достаточно финансистов, чья деятельность заключалась в манипулировании крупными денежными средствами. Эта женщина вполне тянула на жену корпоративного деятеля: почтительно и с очаровательной улыбкой приветствовала подходивших к ним мужчин и смеялась как и сколько нужно; лучи света отражались от жемчуга на ее шее, и что-то сверкало на ее запястье. Ее спутник, как мне показалось, был не слишком доволен ее манерами, хотя вовсю шутил, смеялся и раскланивался с другими. По-моему, она была самой красивой женщиной из всех присутствующих, что само по себе уже немало, но при этом все же оставалась не более чем дополнением к его персоне. Вдруг меня осенило, я понял этого человека, понял его суть: в жизни мужчины наступает момент, когда он осознает, что безвозвратно пересек черту, за которой начинается зрелый возраст. И дело тут вовсе не в мужских достоинствах, отнюдь нет, а скорее в горьком осознании скоротечности времени. (За этим часто следует вспышка интереса к садоводству и детям.) Тем не менее подобное осознание позволяет разглядеть мужчин, в той или иной степени остающихся мальчишками, еще не испытавших жестокого разочарования или смертельного ужаса, хотя и их время тоже, конечно, придет. Именно к этой категории принадлежал мужчина, стоящий рядом с женщиной в белом платье.
