пышную шевелюру в тонкие черные прутики. Но им и такая прическа идет – они наделены шармом старых деревьев, им сложно быть некрасивыми. Я люблю эту аллею, потому и оставляю машину за воротами – чтобы прогуляться здесь в тишине и пустоте, под выцветшими взглядами тех, кто уже не может уйти. Некоторых я узнаю в лицо, некоторых даже помню по именам. Я понятия не имею, кто это, но я ходила этим маршрутом так часто, что не могла не запомнить.
По-настоящему меня на этом кладбище интересует только одно имя, один образ, один вечный приют из черного мрамора. Но я не спешу к нему, долгая дорога – это часть ритуала. Как будто мне все еще нужно произвести впечатление, убедить его, что я не очень-то и спешила! Дурь, конечно… Нужно было сходить к могиле Лены. Не знаю, почему я пришла сюда.
А зачем вообще потащилась на кладбище, отменив все рабочие встречи, – знаю. Мне нужна перезагрузка, нужно хоть что-то, чтобы Регина отпустила меня. Поэтому я, оптимистично считающая себя человеком науки, веду себя как настоящая ведьма: иду к одному мертвецу, чтобы отпугнуть от себя другого.
Отпустить историю Регины оказалось сложнее, чем я ожидала. Я убедила себя, что не нужно лезть в это, и даже смирилась. Но подсознание отказывалось поднимать белый флаг. Оно бомбардировало меня снами о Регине – такой хрупкой, такой юной. Стоило мне отвлечься, и я начинала думать обо всем, что могла бы сделать для нее. Я зациклилась, я была маленькой лабораторной мышью, тщетно пытающейся найти выход из лабиринта. Но выхода нет и не будет, в этом суть – ученые затеяли новый эксперимент, они наблюдают, как мышка сходит с ума, решая задачу с неверными условиями.
Больше всего меня волновала Наташа – маленькая дочка Регины. Она ведь вырастет с верой в то, что ее мать покончила с собой! Ей просто не оставят выбора, ей будут постоянно об этом твердить. Она будет считать, что она в чем-то виновата, что она была недостаточно хороша… может, даже вынудила маму принять такое решение! Когда мать уходит, ребенок ищет причину в себе. Мне ли не знать.
Позолоченная осенью территория берез закончилась, старая аллея утыкалась в пологий холм, в прошлом зеленый, а ныне тоже занятый могилами. Деревьев здесь было совсем мало, да и те тоненькие, молоденькие – земля на вес золота, никто не будет отдавать ее растениям. Если сравнивать кладбище с городом, то эту часть можно было считать районом новостроек, хотя большинству здешних могил не меньше десяти лет.
Я начала медленно подниматься наверх, к небу, к солнцу, к надломленной линии горизонта. Сверху открывается отличный вид на то, что происходит внизу. Думаю, меня видно издалека. А вот я смотрю только на небо, будто к нему и иду.
И только в последний момент, когда притворяться и дальше уже нельзя, я поворачиваю голову в нужную сторону, вижу надгробье из черного мрамора и знакомое лицо, высеченное на нем. Фотография удачная, не с паспорта. Он смеется. Каждый раз я надеюсь, что вот теперь точно будет не больно, уже ведь не впервой, привыкла ко всему… Но время на самом деле не лечит. Оно позволяет привыкнуть жить с болью, приучает не слишком зацикливаться на всех этих «Что было бы, если бы…», разрывающих душу изнутри.
На вершине холма всегда холодно, гораздо холоднее, чем внизу, на березовой аллее, но я люблю этот холод, он отрезвляет и притупляет боль, как лед на травму. Когда первая вспышка позади, я в очередной раз позволяю себе подумать, какой все-таки нелепый получился памятник. Начать хотя бы с того, что территория, закрытая дорогим черным мрамором и четко обозначенная бронзовой оградкой, просто огромна. На целый клан, хотя там, внизу, покоится только один человек. Но это с запасом – когда придет время старшего поколения. Одинокое имя, начертанное золотом, смотрится на большой плите сиротой. От портрета веет жизнью – в нем было столько жизни, что даже смерть не сумела ее проглотить полностью, поперхнулась.
Над плитой с именами, прямо в центре, смиренно сложила в молитве изящные руки Дева Мария. Рядом с ней, по обеим сторонам от мрамора, устроились три бронзовых ангела, пухлые и печальные. Оградку украшают кованые растения – пионы, ландыши, розы и ветки плюща. Всего этого слишком много, слишком нарядно. Каждая деталь сама по себе была бы неплоха, но вместе они становятся посланием слишком глубокого горя. Как будто те, кто остался в живых, пытались загладить свою вину перед умершим, одаряя его тем, что ему уже не нужно. Отец семейства на такое бы не пошел, я его знаю, он умный дядька – все в себе, ничего для толпы. Думаю, дело взяла в свои руки его жена. А Ларин-старший просто санкционировал это угрюмым «Да делай ты что хочешь, женщина!»
Она и сделала. Не думаю, что это понравилось бы тому, кто смотрел на меня с портрета на мраморе. Мне иногда кажется, что в тихой песне ветра я слышу его смех… Они похоронили меня под свадебным тортом с розочками – нет, ты можешь себе это представить? Додумались!
А может, он не сказал бы ничего. Он любил мать и понял бы, зачем ей это нужно.
Рядом с лавочкой из черного дерева на границе черного мрамора стоят большие вазы из этого же камня. Они – для живых цветов. Очень правильное решение, обычно живые цветы на кладбище – так себе идея. Из-за дождей и ветра они быстро гниют, становятся скользкими, налипают на все подряд. Потом вместе с ними приходится выкидывать декоративный гравий или долго отмывать плиту. Я это знаю, потому что подруги Лены таскают на ее могилу тюльпаны, и отучить их от этого невозможно, равно как и приучить убирать за собой.
Но эта могила – прибранная, недавно тут кто-то был. В одной из ваз стоят белые хризантемы, уже тронутые ночными заморозками, но вполне симпатичные. Рядом с ними – ссохшиеся розы. Их я выбрасываю и заменяю на те, то принесла с собой.
Два цветка с крупными соцветиями. Толстые, будто из бархата вырезанные лепестки. Цвет – багровый, очень темный, на изломе будто бы черный. Да и сорт называется «Черная магия», хотя выбирала я его без отсылки на собственную профессию. Подарки для мертвых – это дань со стороны живых, и мой подарок заставляет меня думать о грязи и запекшейся крови. Я даю ему понять, что все помню.
Покончив со сменой цветов,
