Ельцин бросил на нее тяжелый взгляд, но ничего не ответил.
— Вы раньше чем занимались? — спросил он женщину, торговавшую шапочками.
— Я инженером-проектировщиком была, — еще больше краснея и понижая голос, призналась она.
Президент насупился.
— Это неправильно, — проговорил он раздельно, с нажимом, словно кого-то обвиняя. — Нехорошо, что вам сейчас здесь стоять приходится.
— Время такое, Борис Николаевич, — неуверенно пожала она плечами, видимо, не в первый раз произнося эту утешительную фразу. — Другим-то еще хуже. Вон там, дальше, Марина Степановна стоит, туалетную бумагу продает, так она раньше в Ленинграде в филармонии на скрипке играла. А как на пенсию вышла, жить стало не на что. У себя в городе-то стесняется на улице торговать, вот и перебралась сюда, к родственникам.
— Торговать не воровать! — снова встряла ее соседка, на сей раз с обидой за профессию. Возможно, она работала продавщицей и до революции.
— Все равно неправильно! — подтвердил свою прежнюю оценку Ельцин и обернулся на свиту. Чиновники согласно закивали. Они, кстати, и не торговали на улицах. Ельцин с силой сжал губы.
Вокруг них уже сгрудилась толпа, жадно ловившая обрывки их разговора. Видя сочувственное настроение Ельцина, обитатели рынка приободрились и старались протиснуться к нему поближе. Охране пришлось упереться и взять президента в кольцо.
— Борис Николаевич! — воскликнула одна из женщин из-за плеча дюжего телохранителя. — А вы велите им, чтобы они нам тепло дали. А то ноябрь на дворе, а батареи дома холодные. Прежде, бывало, каждый год пятнадцатого октября отопление включали. Климат-то у нас сами видите, какой. Чай, не юга. В варежках по квартирам ходим!
Народ возбужденно зашумел: женщина затронула наболевшее. Ельцин вновь оглянулся на местных чиновников. Выражение неудовольствия в его лице усилилось.
— Это какой дом? — осведомился он.
— Четырнадцатый, — торопливо ответила женщина. — По улице Коммунаров, значит, будет.
— Да у нас во всех домах такая же история! — понеслось с разных сторон. — Считай, нигде еще батареи не включали!
— Да что ж вы к президенту со всякой ерундой лезете! — не удержавшись, набросился на толпу один из заместителей Силкина. — Борис Николаевич к нам на один день приехал. Это ж для города — радость великая, а вы только о себе и думаете! Заладили одно и то же! Вынь им тепло да положь! Обождите немного, небось, не вымерзнете. Мы на Коммунаров плановый ремонт заканчиваем, стояки меняем.
Ельцин уставился на него так, что тот сразу осекся.
— Ты кто? — поинтересовался Ельцин. Про себя я отметил, что официальным лицам он часто «тыкал», тогда как женщину с шапочками называл на «вы».
— Ласточкин Сергей Юрьевич, заместитель главы города по строительству! — отрапортовал чиновник.
— Уволен, Ласточкин! — объявил ему Ельцин.
— Что? — не понял Ласточкин.
— Уволен! — смачно повторил Ельцин, и, взглянув на Силкина, прибавил: — Он у тебя что, глухой, что ли?
Толпа ахнула, потрясенная. У незадачливого Ласточкина подкосились ноги. Свита едва заметно качнулась.
— Борис Николаевич! — заикаясь, пролепетал Силкин. — Да он вообще не по этой части. Он за другое отвечает.
— Вот и ответил! — с мрачным удовлетворением заметил Ельцин. — А то народ для него, понимаешь, ерунда. Высоко летаешь, Ласточкин, пора приземляться.
Полуобморочный Ласточкин попятился. Никто его не поддержал, чиновники расступились, словно он был зараженным.
— Так их, Борис Николаевич! — распалившись, крикнул какой-то старичок, похоже, не очень трезвый. — Дави их, тараканов, мать твою!
Толпа одобрительно захохотала. Ельцин, тоже повеселев после экзекуции, лукаво поднял одну бровь и скосил на невоздержанного старика глаз. Поддержка толпы заметно бодрила президента, ему не хотелось от нее уходить.
— А батареи им сегодня же включи, — велел он Силкину.
Силкин с готовностью затряс головой, хотя лучше других понимал, что сделать это совершенно невозможно, ибо проблема зависела отнюдь не от нерадивости его заместителей, а от запутанных финансовых отношений между различными организациями и ведомствами, повлиять на которые он, Силкин, не мог.
— Ну, вот и договорились, — миролюбиво подытожил Ельцин. — Давно бы так.
Толпа взорвалась восторженными криками. Ельцин двинулся дальше, поминутно останавливаясь и заговаривая с людьми. Его со всех сторон окликали по имени, тянули руки, желая дотронуться или хотя бы поймать его взгляд.
— Спокойнее, товарищи! — хрипели охранники, которые совместно с милицией из последних сил сдерживали натиск бушующих масс. — Да полегче же, блин, куда прешь!
На наших глазах происходило неизбывное русское чудо. Как бы плох ни был правитель, каждый раз, когда он идет в народ, жгучая ненависть к нему неизменно оборачивается обожанием.
Люди на площади считали Ельцина главным виновником своих исковерканных судеб, алкоголиком и предателем Родины. Еще недавно они проклинали его и требовали отправить за решетку вместе со всей его бесстыдной семьей и ненасытной челядью. Но стоило ему лишь появиться среди них, сказать ласковое слово, высечь кого-то за чинимые им обиды, как сразу были позабыты и боль, и кровь, и слезы. Они вновь верили ему и любили его.
Впрочем, их ненависть не исчезла и не растворилась: она переместилась на его окружение. Это не Ельцин, а его опричники грабили Россию и скрывали от него правду. Это их следовало казнить без пощады. А сам Ельцин из смертельного врага русским волшебством превращался в единственного народного заступника. В эту минуту он был толпе ближе отца и матери.
Толпа на площади Революции стремительно распухала.
— Бо-рис! Бо-рис! — скандировали уже тысячи голосов, называя его, как в те времена, когда он, гонимый коммунистической властью, на уличных митингах звал людей на борьбу за свободу и колбасу.
Татьяна Стуколова с трудом пробилась к Силкину.
— Что с молодоженами-то делать? — на ухо ему прокричала она.
— Отменяй, — с досадой махнул он рукой. — Видишь, не до них.
— А наших работников тоже убирать? — Татьяна все еще не могла смириться. — Может, сюда их перебросить? Для массовости...
— Дура, что ли? — разозлился Силкин. — Глаза протри! Какая массовость! Тут яблоку упасть негде!
— Ведь так старались! — не удержалась Татьяна. — Столько сил угробили!
Силкин только заскрипел зубами.
Ельцин между тем продолжал двигаться живым коридором, улыбаясь и пожимая руки.
— Борис Николаевич! — взывали к нему. — Скажите им, чтобы цены больше не повышали!
— На рельсы лягу! — решительно мотал головой Ельцин. — Не допущу инфляции!
Ельцин купался в их любви. Наверное, в это мгновение он действительно ощущал себя былинным героем и готов был жертвовать ради счастья людей всем, даже жизнью, только, разумеется, чужой. Кстати, в отличие от своих кремлевских сподвижников он не боялся толпы, поскольку сам был из нее. Поднявшись к вершинам власти, он не утратил природных инстинктов и верил, что лучше всех знает народ и его нужды.
Он терпел бесчисленную армию бюрократов, поскольку не мог без нее обходиться, но в глубине души не доверял никому из своих соратников, считая их обманщиками и казнокрадами. Он и сам обманывал, когда был на их месте. Непрестанно твердя о демократии, он бессознательно стремился к диктатуре, ни на секунду не выпускал из своих рук полноту власти и не собирался этого делать.
Он понимал, что русский народ простит ему любую, самую тяжелую ошибку, даже войну, но только не слабость и мягкотелость. В Ельцине и не было мягкотелости. Она была в Горбачеве, которого восторженно встречали на Западе и которого, как муху, смели в России. Своим простонародным нутром Ельцин брезгливо презирал его вместе со всей страной.
На пути Ельцина стояла толстая, неопрятная и нетрезвая тетка с красным, грубым, обветренным лицом, из тех, кто вечно ошивается возле рынков. Она держала за руку упитанную русоволосую девочку лет шести, по виду довольно бестолковую, которая с увлечением сосала леденец на палочке. Ельцин остановился и шагнул к ним.
— Тебя как зовут? — спросил он у девочки.
От неожиданности девочка вцепилась в мокрое от дождя материнское пальто и зарылась лицом в его складках. Леденец выпал на грязную землю.
— Ну вот, — огорчился Ельцин. — Конфетку обронили!
— А это мы поправим! — заверил его Поливайкин. — Махом!
Грозно зыркнув по сторонам, он подскочил к обомлевшей продавщице кондитерских изделий, стоявшей неподалеку, и схватил самую большую коробку конфет. В следующую секунду он, радостно скаля золотые зубы, уже протягивал трофей президенту. Ельцин отдал коробку девочке. Та опасливо стрельнула в него глазами и, прячась за мать, нерешительно приняла коробку.
