Кто ему протрепался, хотелось бы знать?
— О какой это? — с нарочитым безразличием, спросил громила-стажер. — Я че-то не понял, шеф.
— Ты прекрасно понял, о ком я говорю, не хмурься и не кривись. И никто мне тебя не выдавал — у тебя и так все на лбу написано, — сказал Фома и предупреждающе поднял руку: лучше помолчи! Послушай! — Быть влюбленным — совсем не стыдно. Так вот, ее полное имя — Мерседес Каталина Мария Габриэла Норма Лаурита Пабло Энаида Селеста Антония Изабель Фелипе Эсперанса ди Сайлес ди Сампайо. Ее отец — португальский граф Карлос Эштебан Фелипе Луис Мария Фердинанд Франсиско Изабель Иоанн Каэтано Симон Андреас ди Сайлес ди Сампайо, выходец из очень древнего аристократического рода, их фамильному замку в Порталегри веков пять, если не больше. Собственно, и весь город, с окрестностями, принадлежит им. И это лишь часть их владений, у рода ди Сампайо есть богатые земли и в соседней Кастилии. Мрачноватая история, как и полагается у таких родов, да нам это сейчас ни к чему. Кстати, я тебе еще не все имена отца и дочери перечислил — у аристократов же как принято: чем больше имен дадут при крещении, чем больше заплатят за это священнику, тем больше святых небесных покровителей будет у младенца. Достойная, очень надежная охрана. Правда, всех поименно запомнить просто невозможно — у Мерседес их, в общей сложности, двадцать семь. У ее отца — еще больше. Тридцать пять, вроде бы.
Вот только бесполезными или безразличными оказались его небесные покровители, — вздохнул господин комиссар. — То ли отвернулись от него, то ли спали среди райских облаков… но предотвратить беду, увы, не смогли. Или не захотели.
Майкл Гизли потрясенно молчал.
— Что молчишь? Не веришь? Думаешь, подшучиваю над тобой? На, сам прочти. Специально в архиве попросил скопировать — и для дела нашего, и чтобы тебе показать.
И господин комиссар протянул обескураженному парню «вещдок». Точнее, ксерокопию старого газетного листа, с небольшой статьей и фотографией в траурной рамке. Снимок — блеклый, выцветший, однако черты лица мужчины и женщины были неплохо различимы.
Как странно выглядят люди на старых фотографиях, подумал Гизли. Как будто они — немного ненастоящие. Смотришь на них, будто сквозь мутное стекло, все в тонких трещинах. И как тут поверить: они тоже были, жили обычной жизнью… ну, или необычной, без разницы теперь. А эта пара выглядела еще и так, будто сошла с парадного портрета. Музейного, угу. Какой-то вызывающе красивый мужчина — смуглый брюнет с огромными светлыми глазами, пышной шевелюрой, тонкими чертами — их еще называют «породистыми», во, точно! Смешно звучит, угу. Похожих на Карлоса ди Сампайо — аристократов, чтоб их! — он видел на старинных полотнах — при шпаге, кружевном воротнике, еще какой-то богатой хрени… и, непременно, с оруженосцем и собакой. Вид у такого: не подступись. Больно надо было — с таким я ни дружить, ни разговаривать бы не стал, как такой не исчесался весь от своего высокомерия, подумал громила-стажер. Самовлюбленных красавчиков он на дух не выносил, угу! Прямо кулаки чесались исправить такому физиономию.
Зато молодая женщина, которую надменный аристократ обнимал за плечи — невысокая и светловолосая, смотрела на мир совсем иначе. С такой он, Майкл Гизли, запросто мог бы заговорить и, вместе с ней, посмеяться над чем угодно. Джулия Тирренс не была красавицей, однако невольно притягивала взгляд. Она смотрела на мир — и улыбалась ему, любила его. Нежная, как белая роза в росе. Бесконечно обаятельная.
Потом он впился глазами в текст. Он читал — и будто не понимал прочитанное, и трижды возвращался к началу статьи. Крохотной совсем. Он явно не хотел… нет!.. он не мог поверить в смысл тех слов, из которых она складывалась. И душа его не принимала, и разум отказывался. Шеф рассказывал, он слушал — и не до конца понимал услышанное, вдруг шеф пошутить над ним вздумал? За ним такое не водится, но…, а вдруг? А копия листа из старой газеты переубедила Майкла Гизли. И все равно верить в напечатанное никак не хотелось. Нет, этого не может быть, потому что этого быть не может. Дачертжеменяподери!!!
Фома, с улыбкой, внимательно, наблюдал за парнем. Тот читал — и лицо его вытягивалось все сильнее. Наконец, он вернул злополучный листок шефу — и, со всего размаху, со всей дури шарахнул кулачищем по столу.
— Тихо-тихо! Не ломай казенное имущество, — сказал господин комиссар. — И не мечись по кабинету. Сядь! Сядь, тебе говорю!
Громила-стажер послушался. Ему явно хотелось сейчас крушить все, что под руку попадет. И мебель, и стены — каменные ли, деревянные ли, да хоть железные… все равно, все едино! Лишь бы выпустить то злое пламя, что клокотало в его груди. Как говорила бабуля: выплеснуть из души кипяток. Черт, черт, черт! И это случилось с ним, с ним?! Нет, слова тут просто бессильны. Он издал полустон-полурык.
Фома сочувственно покачал головой. Нет, он всегда подозревал, что у Того, наверху, непростое чувство юмора. Мягко говоря. Язвительное, забористое и глумливое. Большинство ведь искренне считает, что ничего подобного у Него нет и быть не может, и не должно, и даже думать о подобном — великий грех. Кощунство и едва ли не святотатство. Господин комиссар хмыкнул. От страха и почтительности кое-кому мозги отшибает и способность мыслить. Он же, Фома Савлински, не питал излишнего почтения и не трепетал перед властями. Ни земными, ни заоблачными. Уж чего нет, того нет. «А старик-то шутник изрядный», подумал Фома. «И не хочешь, а признаешь — шутка Твоя удалась ибо хороша она».
— Что, Мишенька, обложили тебя аристократы и богатеи со всех сторон? — захохотал господин комиссар. — И не вырваться? Да и вырываться неохота. Верно?
Гизли смотрел на своего шефа затуманенным взглядом.
— Верно, — буркнул он.
— Не обижайся на меня. Я не над тобой смеюсь, а над ситуацией — большего идиотизма давно не встречал. Ой, не могу! Не могу!
Нахохотавшись всласть, господин комиссар вздохнул, утер выступившие слезы и, наконец, сделал серьезное лицо.
— Понимаешь теперь, в чем дело? Старая тема, вечная тема.
— Деньги? — понимающе хмыкнул Гизли.
— Они, проклятущие. Удачно вышла замуж юная скромница, мисс Джулия Тирренс. Весьма удачно!
— Удачно ли? Шеф, вы сейчас не шутите?
— Ни минуты. Серьезен, как никогда. Карлос ди Сампайо любил свою жену так сильно, что немного стыдился этого. Он смущался не зря: добрый католик обязан любить Пресвятую Деву, потом — ту, которая его родила, и только потом — супругу. Ее место — третье, и
