ни ступенькой выше.
Нет, Карлос ди Сампайо после венчания и свадебных торжеств «не стал на путь богохульства и порока» — как говорят святые отцы. Просто ярче всех звезд небесных, ярче Солнца и Луны, и всех сокровищ мира, для него воссияла она. Юная Джулия Тирренс, обычная, скромная машинистка. «Роза Эдема» — так он ее называл в своих письмах. Или вот еще: «белая роза в росе». Наперекор семье, он женился на ней и подарил ей свой титул и богатство. Лучше бы он появился на свет в обычной семье, попроще. Либо родовитой, но бедной. И тогда Карлос и Джулия остались бы живы. Воспитывали дочерей, работали, отдыхали на море… эх.
На беду, Карлос ди Сампайо оказался знатен и богат. Причем, настолько, что его убийца, в ослеплении своем, забыл о родственных узах. Какие тут узы, когда на кону — миллионы?!
Гизли вытаращил глаза. Он сейчас не ослышался? Неужели…
— Миссис Тирренс? Старуха приговорила родную дочь…
— …и зятя. Именно так все и произошло. Умница, на лету ловишь.
— Да вы же сами… — замялся громила-стажер.
— Я намекнул, а ты все понял. Говорю же, молодец. На чем я остановился? Ах, да. Задумано было элегантно и убийственно просто. Я даже представляю — как это выглядело, — господин комиссар тихо выругался. — Старая дама, расточая нежные словечки «деточкам и малюточкам», от души накормила их своими пирожными. Тогда еще не столь знаменитыми, но вкусными. Убийственно вкусными.
Внутрь которых она щедро насыпала, своих «добрых специй» — прямо-таки, в убойной концентрации. Поэтому лица покойных супругов, по словам очевидцев, полицейских, и дорожного патруля — скорее, напоминали кошмарные маски — есть такие, от одного вида оторопь берет. И никому в голову не пришло, да и прийти не могло: причиной тому не только адская боль, пресловутый болевой шок, но и кошмар, пережитый ими наяву. Что именно эти видения, эти галлюцинации и привели к автокатастрофе и, как следствие, к летальному исходу. Разумеется, нам ни дано не узнать, какие кошмары пригрезились несчастному Карлосу ди Сампайо, от каких чудовищ или преступников, от какой опасности он уходил на запредельной скорости, пересек разделительную полосу, вылетел на обочину — и, на полном ходу, врезался в бетонный столб ограждения. Черт подери, 170 миль[i], 170… Миша, ты это себе представляешь?!
Громила-стажер лишь в ужасе замотал головой — нет-нет-нет, это невозможно. Гарантированная смерть… молниеносная. Как сказал бы циник Тед Новак: штраф за такое дикое превышение скорости платить будет уже некому, угу. Разве что, святому Петру. Или кто там вас еще встретит.
— Шеф, а как вы догадались?
Господин комиссар вздохнул. Достал карандаш. Переложил его справа налево, потом — слева направо. И, наконец, сломал его и, в ярости, швырнул в стену.
— Перед отъездом миссис Тирренс накормила «деточек и малюточек» обедом из пяти блюд, а на десерт — подала «кремовые розы». Они даже толком не успели перевариться. Это все есть в протоколе — рассказ старухи, отчет патологоанатома, дорожного патруля. Все документы сохранились в архиве, все есть — пока что. Срок давности за то убийство, которое таковым и не признали до конца, истекает в этом году. Буквально, на днях. Никто не ковырялся в подробностях еще тогда, не станет делать этого и сейчас. Дело спустили на тормозах, будто замяли. Благородное семейство ди Сампайо — безмолвствует. Они будто онемели там все. Или сами немного умерли… на время. Древняя аристократическая фамилия не одобряла этот брак, очень сильно не одобряла — Карлосу, как единственному отпрыску древнего рода и, как следствие, наследнику миллионного состояния, уже приготовили достойную партию. Вначале парень был совсем не против и не спорил с родней… пока не приехал развеяться и не попал в наш город. И тут-то его и подкосило.
— А…?
— Бэ. Дело закрыто и «похоронено» в архиве города Порталегри. На подъезде к нему и произошла та катастрофа. Мне рекомендовали — очень, очень настойчиво! — не лезть, куда не просят.
— Там? — Гизли показал глазами на потолок.
— Угу.
Господин комиссар помолчал немного и добавил:
— Иногда нам, полицейским, приходится выбирать — какую справедливость восстанавливать. Потому как всю разом — или не дадут, или не получится. Тяжелое это бремя и назад потом ничего не открутить, как ленту в синема. Ты думаешь, почему кое-кто уходит из полиции и становится частным искателем истины, разумеется, за немалые деньги? Вот поэтому, друг мой. Не хотят на душе камни таскать, невесело это, ой, невесело. А кому-то просто надоедает этот невидимый, но хорошо ощутимый пресс: сверху давит начальство, снизу — все остальные. И жмут твою душу, жмут … будто выдавить ее из тебя хотят. И сами же потом обвинят тебя — мол, бездушная ты скотина, подлое ты отродье. И молчи, ибо слова тебе не давали. И не дадут, поверь мне.
— Шеф… — обескураженно произнес громила-стажер. Он и хотел бы сказать что-то умное, да никак не получалось.
Фома неожиданно улыбнулся. Надо же, опять его повело в «филозофические» дебри. Только напугает парня раньше времени, а не надо бы — толковый он, вдруг ему больше повезет? Как знать, как знать… Хотелось бы.
Вечером, три часа спустя…
Они сидели в кабинете господина комиссара. Домашнем кабинете. Их ожидали разговор об этом кошмарном деле — будто в старых детективных романах, а потом — ужин. Так захотел сам Фома Савлински: «Вот такая у меня причуда, ребятишки! Старческий каприз! И не спорьте, даже слушать ничего не хочу! Я, что, зря готовился?» И теперь Майкл Гизли, Самуэль Шамис и Ник О*Брайен сидели и молча переглядывались. Разумеется, самое удобное, кожаное кресло с высокими подлокотниками было отдано Мерседес ди Сампайо. Левую руку в гипсе она бережно пристроила на один из них, а затылком, в шапочке из бинта, старалась не прикасаться к спинке.
— …Сестра ударила вас доской по голове, потом связала и отволокла в подвал. Специально выбрала время, когда прислуги не будет целый день, и помешать та уже не сможет. Ваша сестра, Долорес, только притворялась слабой, чтобы разжалобить вас, обмануть — сил у нее предостаточно, — мрачно произнес Фома.
Мерседес поежилась.
— Она… она стала требовать подписать мое завещание — в ее пользу.
— Поддельное, разумеется.
— Да, потому что ничего подобного я никогда не писала. Потом Долорес усмехнулась и сломала мне левую руку: «Одной руки тебе для этого хватит. Будешь сопротивляться — я тебе и вторую сломаю. Пиши же! Ну?!» У меня в глазах почернело от боли, я не могла говорить, только открывала и закрывала рот…, а она все шипела:
