мужчину, выйти замуж — лучшие женихи, «породистые» и тщательно откалиброванные, да любые — все они будут у ваших ног. И так далее… не жизнь, а сказка! При этом, вы не уродливы, не глупы и, самое главное, не злы на весь мир.
Вас и Соню Голдвиг слишком щедро одарила судьба, как тут не беситься? — с сарказмом, произнес Фома. — Ваша сестра и решила исправить эту досадную оплошность судьбы, только и всего.
— Я разделила бы наследство, — вздохнула девушка.
Фома покачал головой.
— По правилам майората, основанного вашими португальскими предками, это невозможно. А вот завещать все ближайшей, единоутробной, родственнице — имеете полное право, чем и собиралась воспользоваться ваша предприимчивая сестрица. Видите ли, ей хотелось получить не часть ваших денег, а все. Получив самую щедрую ренту, она только сильнее возненавидела бы вас — и, рано или поздно, все равно бы убила. Доброта, подобная вашей — как правило, не остается безнаказанной.
Бедная девочка, сколько ей довелось выдержать, думал господин комиссар. Тоненькая, беззащитная. Однако человек умный и внимательный быстро понял бы: это тонкость стальной проволоки, строительной арматуры. Такую еще, попробуй, сломи. И все-таки, все-таки его сердце болело от сострадания. Наворотили дел ее «нежные, любящие» родственнички — бабушка и младшая сестричка… гореть им обеим в Аду.
— Когда вы все поняли? — вздохнул он.
— В тринадцать. Накануне дня рождения я зашла на кухню — бабка и обе ее помощницы куда-то ненадолго отлучились. На столике стояло блюдо с еще горячими пирожками и пирожными. Я схватила самую маленькую «розочку», почти бутон. Бабка часто шутила, что вкус ее «кремовых роз» медленно раскрывается во рту — как будто раскрывается цветок.
Раздались голоса. Бабка шла сюда с Глори.
— А-а?
— Стрелиции нечего делать на кухне, — грустно усмехнулась девушка. — Ее место в саду. Это ее «собачья конура», так любила повторять Долли. «Верзила, уродина, тупица, дебилка, пошла вон! Держат тебя из милости, нищенку косорылую! Ублюдок, шваль, безродный подкидыш!» — моя сестра иначе с ней не разговаривала, но Стрелиция терпела. Стоически. Наверное, из-за бабки — та была с ней очень добра. Всегда…
Все слушали тихо, не перебивая. Как будто едва дыша. Часы на каминной полке — и те, казалось, шли на цыпочках.
— Бабка подскочила ко мне и чуть душу из меня не вытрясла. «Что ты ела? Вот это? Это?!» — повторяла она, тыкая пальцем в поднос. Глори сосчитала пирожные, затем пирожки, и кивнула… мол, ела-ела. И показала бабке один палец — мол, одного нет. Я не сдавалась. Отпиралась, как могла. Не брала — и все! И нечего на меня наезжать! Отвалите от меня, фомы неверующие, кричала я… ой.
Она виновато уставилась на господина комиссара. Тот улыбнулся.
— Ничего, ничего, я привык. Продолжайте.
Девушка взглянула на него с благодарностью. Вздохнула.
— Мой обман открылся через полчаса. Или час? Но не позже… Я читала в своей комнате, что-то о диких племенах. И тут… ох-х!.. тут меня и накрыло. Господи, до сих пор забыть не могу, — она подняла к лицу длинные худые пальцы и, глядя между ними, забормотала:
— Передо мной вдруг заплясали жуткие хари — кожа с них была содрана, неровно — клоками, кое-где проступали кости, со лба и щек бежала кровь — она закапала весь пол, залила его…, а кошмарные существа — не люди и не звери — скалились на меня, тянули свои руки, тоже костлявые и в крови… рядом с моей кроватью стоял кувшин, а в нем — ветки жасмина. Я любила его цветы, похожие на звезды, и его холодный аромат. В тот день изменилось все: вместо «звездочек» на ветках торчали куски окровавленного мяса, свежего и тухлого, да и сами ветки — ветками быть перестали. Проволока, обмотанная жилами — вот что я увидела. От «букета» невыносимо разило, смердело тухлятиной и кровью. И несколько гадких белесых червяков копошилось у основания кувшина. С каждой минутой их становилось все больше, больше, больше… казалось они заполонят все. Весь пол, всю комнату, а потом и весь мир. И либо сожрут меня, либо я сама исчезну.
Меня сотрясал озноб.
Мои голову, грудь, ноги кто-то невидимый колол раскаленными иглами. Потом тот же невидимка начал меня душить и, одновременно, пытаться выдавить мне глаза. Как будто у незримого чудовища было не две — четыре руки… если не больше.
Девушка судорожно вздохнула и смолкла. Фома не пытался нарушить ее молчания, он терпеливо ждал.
— Кажется, я кричала. Потом упала на пол и каталась, царапая себя. И билась, билась головой об пол. Мне даже рассказывать об этом страшно — я как будто вновь проваливаюсь туда, в тот день. И вновь переживаю этот ад.
Измученные, полные слез, глаза Мерседес уставились на Фому.
— И вновь мне чудится, что никто меня не спасет, что мне не выбраться оттуда. Никогда.
Она судорожно вздохнула.
— Но вы все-таки здесь, — осторожно заметил господин комиссар. — И сейчас вам ничего не угрожает.
Девушка усмехнулась. Достала платок, утерла слезы и высморкалась. И попыталась улыбнуться в ответ. Вышло не очень…
— Я здесь, да.
Бабка прибежала на мои крики — и, с порога, все поняла. Странно, если бы наоборот. Она тут же погнала Глорию за «тем самым пузырьком», вдвоем они скрутили меня и влив почти все его содержимое, привязали к кровати. Очень прочно. И так сильно, что мне даже сейчас мерещится — толстые веревки впиваются, а потом — врастают в мою кожу… почти до костей.
— Было в вашей бабушке что-то доброе, человеческое, — недоверчиво хмыкнул Фома. — Ну, надо же!
— Ага, было. Когда я пришла в себя, Глория побежала доложить об этом — она всю ночь и часть утра просидела возле моей постели, караулила. Судя по ее лицу — не как жертву собственной дурости и неосторожности, а как малолетнюю преступницу. Осуждала меня тогда, сильно осуждала.
Ну, привела она бабку. Та меня развязала и…
— …обняла, отругала, как следует, за неосторожность, все объяснила… и повела завтракать? — перебил ее господин комиссар нарочито бодрым голосом. Ох, все он преотлично понимал.
Мерседес криво усмехнулась.
— Развязала и закрыла дверь, а Глории велела снаружи встать. На страже.
«Ну что, дрянь? Оклемалась?!», спросила бабка. А потом она меня измолотила. Била, пока не устала, не выдохлась. Пока у нее кулаки не заболели. Я, конечно, пыталась сопротивляться, но после той сладкой отравы сил у меня почти не осталось…
А бабка все била и била, приговаривая: «Это за вранье! Это за кражу! Это за то, что больших денег меня лишила!..
