«Я бы тебе глаза выбила, выдавила, выцарапала, твои поганые синие глаза… которыми все восхищаются — да ты же не сможешь писать… пиши, сказала! А потом ты сдохнешь! Сдохнешь!» Она ударила меня ногой по лицу и захохотала: «Не надейся выйти отсюда, сестричка. Ты сдохнешь здесь, и эта дебилка тебя закопает. Я прикажу — и закопает, хи-хи-хи! Сделай что-то доброе напоследок для милой сестрички, хи-хи-хи! Надо бы закопать тебя живьем, но ты моя сестра, родная… а я ведь очень добрая, ты сама говорила, хи-хи-хи! Пиши, ну?!»
— Но вы писать не стали, — вздохнул Фома.
— Нет, не стала. И вовсе не из-за денег. Просто…
Мерседес замолчала, пытаясь подобрать слова. Она не хотела говорить, но и молчать не могла.
— …это была не моя сестра. Не Долорес — Доллинька, которую я так любила. Как будто ночью из чьего-то злого сна явилось чудовище и сожрало мою сестру. А потом — приняло ее облик.
Мерседес осторожно уложила поудобней загипсованную левую руку на подлокотник кресла. Здоровой — отняла свинцовую примочку, и все ахнули: левый глаз превратился в узкую щель, а скула под ним почернела.
— Долорес… она сошла с ума? — жалобно спросила девушка.
— О нет, нет! — ответил Фома. — Ваша сестра Долорес Каталина Аугуста ди Сампайо — вполне нормальна. Освидетельствование судебного психиатра подтвердило ее полную вменяемость.
— Но почему, почему? Долли, Доллинька моя… почему?!
Господин комиссар вздохнул.
«Долли, Долли[ii]… куколка. Чер-ртова кукла!»
— А почему вы называете ее так? Ведь имя вашей сестры — совсем иное.
— Долорес ненавидела имя, данное ей при крещении. Долорес — переводится как «страдание». Считала, что ее прокляли этим именем, обрекли на второсортную жизнь. Ну, я и старалась не напоминать ей о нем, зачем лишний раз было ее мучить? Я любила свою младшую сестру, господин комиссар. Очень сильно любила…
Она повторила, с тягостным недоумением:
— Господин комиссар, куда девалась моя сестра?
— Вы сами сказали, дитя мое, ее сожрало чудовище. Имя ему — Зависть. Нет-нет, не перебивайте! Это могущественная, страшная сила, ибо она порождает ненависть. И еще невероятную жадность, которую насытить — нет, невозможно. Думаю, на счету вашей сестры жертв гораздо больше, просто нам об этом неизвестно, — заметил Фома. — Долорес искренне считала себя незаслуженно обиженной, обойденной судьбой и потому ненавидела весь мир. И вас, свою сестру, она ненавидела — сильнее, чем всех остальных.
Их смерть была удовольствием и своего рода тренировкой, репетицией — перед вашей смертью, которую «малютка Долли, куколка Долли», запланировала давно. Как только прочла документы, хранящиеся в кабинете вашей бабушки Флоры Тирренс. Мысли о португальском наследстве не давали жить Долорес, они изводили ее. Жгли разум и душу.
— О, Господи… тренировка. Но почему именно этих людей, господин комиссар? Разве у них было что-то общее?
Фома улыбнулся.
— Разное и было общим. Сейчас объясню, — поймав удивленный взгляд девушки, произнес он. — У каждого из убитых было нечто ценное, чего катастрофически не хватало вашей сестре.
У мелкого жулика Чарльза-Маурицио-Бенджамена Смита — было обаяние, он ведь даже вашу бабушку неоднократно обводил вокруг пальца. То, за что другие платили дорого, нередко доставалось ему шутя, даром. Он жил в свое удовольствие, «резвился» по мелочи — вечно нищий, но легкий, беззаботный. Тщеславный фанфарон — он жил наполовину в реальном мире, а наполовину в царстве грез. И не озлобился, хотя и мог. Как говорят в народе: «Он жил легко и умер сладко».
Фриду Петерссон или Глориозу Великолепную любила ваша бабушка. Когда она забирала их с сестрой из печально известного приюта — ею руководило отнюдь не сострадание. Ей просто нужны были работницы — крепкие, трудолюбивые, послушные. Разумеется, преданные. Их немота казалась подарком небес — кто из хозяев не мечтает о такой прислуге — не по своей воле способной хранить хозяйские секреты? Но постепенно она полюбила обеих, привязалась всем сердцем — ну, не чудо ли? Она даже не разлучила сестер, искренне считая: близнецов разлучать грешно. И Фрида — некрасивая, неграмотная — то есть дважды немая, да еще полубезумная — нашла рядом с вашей бабушкой свое тихое счастье. И не страдала ни дня! Да и зачем страдать: есть кров, приятная работа, а рядом — те, кто любит ее. Сестра и хозяйка.
Ваша сестра бесилась, оттого что эти «уродцы» — жуликоватый банковский служащий и немая полоумная кухарка — по-своему счастливы. Вопреки обстоятельствам и своему убожеству, физическому или финансовому. Счастливы на свой лад — и все-таки.
— Зачем… ну, зачем она убила Глори? — простонала Мерседес. — Она была такой доброй, веселой. Безобидной. Когда Долли оскорбляла ее — только смеялась в ответ. Думала, что младшая хозяйка так шутит. Просто — шутит… и все!
— У Долорес был серьезный, как она считала, повод убрать Глориозу. Думаю, служанка застукала вашу сестру на кухне, — сказал Фома. — Та как раз впрыскивала «специи» в уже готовые «розы» — увеличивала дозу. Глориоза увидела — и поплатилась за это.
— Но она же была… немая и неграмотная.
— То есть дважды немая. Глориоза не смогла бы никому и ничего рассказать. Но Долорес испугалась. Участь несчастной служанки была решена.
Мерседес вздохнула.
— А как же Соня Голдвиг? И, наконец… наконец, я?
— А вот эти два объекта стоило ненавидеть иначе. Да, девочка, ненависть — как пропитанные ядом пирожные и конфеты, бывает разных видов и сортов. Если мелкого банковского служащего и служанку стоило ненавидеть за радость вопреки обстоятельствам, то Соню и вас — хотелось ненавидеть за исключительное, прямо-таки «лотерейное» благоволение судьбы. Тихо, тихо! Я все вам объясню. Потерпите немного.
Соню Голдвиг — красавицу, умницу, ангела во плоти — жизнь обласкала со всех сторон. Единственная дочь одной из богатейших фамилий, выросла в любви и ласке, стала завидной невестой. Муж боготворил, положив к ее ногам баснословное богатство. Соню любили все, даже слуги. Столько даров Фортуны — и все одной? Когда видишь такое в книге или синема — и то заводится мыслишка: не многовато ли? А когда в жизни… как стерпеть подобное «достойной девице, обделенной судьбой»? Черта с два такое стерпишь! Зависть удушит, в секунду!
— А я? — вполголоса спросила Мерседес. — В чем я провинилась, господин комиссар?
— В том, что родились раньше — да, так мало и так много. После второго совершеннолетия, сеньорита, перед вами открывались блестящие перспективы. Богатство, титул, положение в обществе — и здешнем, и португальском. Настолько головокружительное будущее ожидало вас — и, по-прежнему, ждет! — что дух захватывает. Захотите учиться — лучшие университеты на ваш выбор, за оч-чень малым исключением. Захотите осчастливить достойного
