Джена, кряхтя, спустила толстые ляжки на пол. Посмотрела на Вику:
— Я должна сама увидеть и ощутить. Откуда она и почему вдруг оказалась рядом с видящим. Позвони в такси, пусть пришлют машину. И побольше, чтобы у меня жопа из окон не вываливалась!
В такси Джена, казалось, забыла о поездке. Она путано рассказывала о своих детях (сын — шалопай, но соображает, дар видения передался только дочери), о том, как впервые приехала в Казань из маленькой деревни, как встретила учителя.
У дверей подъезда Джена внимательно окинула нас взглядом, а потом сдержанно промолвила:
— Детки, не знаю, что там будет. Я не вижу ее, хотя ощущаю всех в этом подъезде — включая твою сумасшедшую соседку. Но вместо той — пустота. Тьма. Поэтому будьте готовы. Кирилл, прими ее на себя, Вика — создавай вокруг стену. А я буду влезать в это непонятное существо.
Джена вздохнула и кивнула в сторону двери. Я вложил пипку домофона в углубление и мы вошли.
На лестнице меня начала бить дрожь. Тело содрогалось — чем выше мы поднимались, тем сильнее становились судороги. Каждый шаг на новую ступеньку отзывался внутри содроганием.
Плечо потяжелело под рукой Джены.
— Ты уже ощущаешь.
— Нет, я… Знобит…
— Это не озноб. Ты уже знаешь ее и потому — чувствуешь. Это нормально. Дыши шире.
Я попробовал. Получилось. Порой Джена давала советы, глупые на первый взгляд, но результативные. Грудь раздвигалась и опадала. Дрожь постепенно ушла. Где-то внизу, в районе копчика порой отдавало резким уколом, но терпимо. Я вздохнул еще раз («шире!») и шагнул вверх.
Фигура Людмилы виднелась в проеме двери. Она ждала нас.
— Привет, уходишь? — спросил я первое, что пришло в голову.
— Не собиралась, — Людмила обвела взглядом нашу троицу. Презрение? Сочувствие? То еще зрелище — потенциальный сумасшедший, толстуха и девушка-почти бомж. — Гостей привел?
Людмила улыбалась просто и буднично. Все-таки, я съехал, если поверил, что моя соседка — какая-то там «закрытая», а мы все тут — из особой породы «видящих». Чушь, полная чушь!
— Почему ты ему не сказала? — раздался за спиной сиплый голос Джены.
Лицо Людмилы, правильное и доброе, с улыбкой сочувствия, скривилось. Она прищурила правый глаз, щека задрожала от напряжения.
— Что именно?
— То, что видела.
— Я много чего видела, — голос Людмилы стал развязным и насмешливым. — Ты о чем вообще?
Ответа Джены я не расслышал (да и был ли он?). Сначала возникли звуки — листья! листья! — потом были образы. Спиной ко мне, посреди парковой полянки, стояла Маришка. Светло-розовая курточка, курчавые завитки вылезли из-под легкой вязаной шапочки.
— Раз-два-три, папа, замри! — дочь прыгнула вокруг себя полным оборотом, и я, впервые за долгое, очень долгое время, увидел ее лицо. Вот же оно — глаза смотрят с обожанием, и с гордостью за себя, за свой прыжок, за придуманную игру, за папу, за весь этот мир; веснушки рассыпались по щекам; улыбка без одного зуба — молочный выпал, а коренной еще лезет.
— Подожди, малыш, мне тут по делу надо, — я наклонился к ней и прошептал, — Сикать хочу — умираю!
Она захихикала и с гордостью прокомментировала:
— Такой ты смешной — я вот дома в туалет сходила!
— Ничего, я быстро! Не уходи никуда, ладно? Я быстро, — развернулся и пошел к ближайшим зарослям молодых елочек.
Краем глаза зацепил яркое пятно в кустах неподалеку. Немного бордового. Какая-то женщина, видел ее где-то, ну да ладно, сейчас, надо быстренько. Быстрым шагом я двинулся в сторону ельника и…
…оказался на той же ступени, где стоял минутой (минутой ли?) раньше. Рядом никого. Пустой подъезд, шорох машин, шаги прохожих на улице.
Я глянул на дверь Людмилы. Закрыто. Никого. Никаких следов. Никакого парка. Все ясно.
Я. Сошел. С. Ума. Бесповоротно. Это безумие. Ничего личного, только шизофрения. Они там, в больнице, они были правы. Обессиленный, опустошенный, я шаркнул о ступеньку. Хотелось забиться в утробу квартиры и, подобно сумасшедшей из-за стены, сидеть в кресле, ожидая конца.
Рука уцепилась за перила, и я сделал шаг. И оторопел. Прежняя пустота подъезда моментально наполнилась — в дверях квартиры корчилась Людмила, чуть впереди синела грязная куртка Вики, сзади я ощущал тучность Джены. И что-то еще было.
Напряжение. Оно висело в духоте лестничной площадки. Казалось, от меня, Вики и Джены тянулись провода. Все они шли в сторону одного человека — Людмилы. Она стояла, но по всей позе, по лицу ее было видно — стоит из последних сил, ноги дрожат, руки сжаты в неимоверном усилии.
— Бери ее… Тяни ееооо… — прохрипела Джена. Я удивился, что ее тоже накрыло этим ужасным, нестерпимым напряжением, которое висело вокруг.
И я шагнул выше. И вновь очутился в парке. Теперь я смотрел на происходящее с новой точки. Я от чего-то (или кого-то?) прятался в кустах. И мог только наблюдать.
Маришка разглядывала тени под ногами — длинная сосна в свете закатного солнца кинула на землю костлявые пальцы, и они тянулись к детской площадке поблизости. Дочка нагнулась — на земле, промеж желтых игл лежал камень необычной формы, и она хотела увидеть его поближе, что с ним, он похож на зайчика, прячется в норку… Взяла голыш в руку, схватила несмелое тепло пальцами, выпрямилась и увидела незнакомца.
Мужчина столбом высился перед ней. Тощий, щеки впалые, желтые волосы небрежно убраны в хвост. Растянутым полотнищем на нем обвисала куртка. Зубы, кривые и потравленные никотином, щерились в подобии улыбки.
Марина вздрогнула. Замшевые бровки ее приподнялись, глаза округлились. Даже понимая, что это иллюзия, я отметил, что глаза у дочки Настюхины. Ее порода, чего уж там.
Мужчина пошел на Маришку — едва-едва, неторопливо, даже неохотно. Из рукавов куртки к девочке простерлись бледные волосатые руки.
— Беги, беги от него! — заревел я, понимая, что никто не услышит.
Маришка рванулась и побежала. Она направлялась в сторону кустов, прямо ко мне. Мужчина и не пытался преследовать ее, сделал лишь пару шагов в сторону детской фигурки.
Я вышел из укрытия, протянул к ней руки. Вот она, моя дочка, в безопасности, рядом со мной.
На лице Маришки отражалась радость и, одновременно, чисто девчачья готовность заплакать:
— Тетя Люда, тетя Люда, меня вон тот дядя напугал!
Голос, которым я заговорил, был не моим, но знакомым:
— Не бойся, дорогая, не бойся, все хорошо.
Руки, вылезшие из пальто, обхватили Маришку и прижали к телу. Женскому телу.
— Давай отойдем от него чуть-чуть, — мягко проговорил я-Людмила.
Марина оглянулась: безумный дылда все так же пялился на нее. С высоты зрения Людмилы я видел дочкину шапочку и кудряшки, которые вечно норовили вылезти из-под всех возможных шапок, платков и капюшонов. Шаг, еще шаг, маленькие ножки, обутые в яркие сапоги идут прочь от поляны, прочь от места, где через минуту буду ждать ее я…
И я шагнул еще раз. Еще одна ступень. Резкая смена картинки. Двое незнакомых мне, мужчина и женщина, сидят за кухонным столом и орут друг на друга, размахивая руками.
Еще. Дальше. Случайный образ. Еще ступень. Людмила была близка — всего два шага.
Теперь лицо ее сжалось, морщины исчеркали лоб. Рот перекосился, с нижней, выпяченной, дрожащей губы свисала длинная тягучая струйка слюны.
Разрываемый образами на части, я не знал, что делать — схватить ли соседку? Просто встать как можно ближе? Может, Джена успела получить все, что ей было нужно? Или нет? Я обернулся. Ноги мои подогнулись. Несколькими ступенями ниже на меня смотрела Маришка.
— Папа, я к тебе хочу. На ручки.
И она в самом деле протянула руки. А я шагнул к ней. Сначала несмело, нетвердо, не веря еще. Следующий шаг я сделал уверенно — вот она, моя дочь, и я нашел ее.
Она стояла на расстоянии вытянутой руки. Веснушки облетели с лица, а вместе с ними ушла и детскость. Теперь на меня с личика семилетней девочки смотрел взрослый человек. Что она пережила за этот год? Черт бы побрал Людмилу и тех, кто это устроил!!!
Из глаз вырвались слезы, но я не стал их смахивать. К чему это — я терпел весь год, я и так был закостенелым, почему же сейчас не заплакать?
Влага замутнила глаза. А когда я попытался проморгаться, дочери передо мной не было. Марина исчезла. Поодаль виднелась лишь толстая фигура Джены, вжатая в угол, с вскинутой кверху рукой. И никаких следов моей дочери.
Я захрипел. Качнулся из стороны в сторону. Щеки были мокрыми от слез. Утробный низкий звук рванулся из груди, откуда-то изнутри, казалось, от самого копчика.
Развернулся на пятках, махом одолел ступени. Схватил горло Людмилы, сжал. Какие же белые костяшки рук, отметил я машинально. В голове метались образы, видимо, от всех участников этого кошмара на лестнице.
Светлые, темные, зеленые и пронзительно-желтые стрелы и линии бурно переплетались и мельтешили, опутывали все вокруг и проходили сквозь нас. Сквозняком ворвался ветер, снося эти хаотичные узоры. И листва… Грохочущий шелест зеленой, желтой, рыжей, бурой листвы дребезжал, шуршал, шипел и врезался в уши так, что пришлось оторвать руки и схватиться ими за голову. Помню, пальцы разжались, кадр взгляда медленно ушел куда-то в потолок, а потом я падал, падал, падал — вслед за листом, летящим прочь…
