— Бывает, — усмехнулся Турецкий.
— Так вот, он пришел и был принят еще и потому, что он беспредельщик, чистый отморозок. За ним не одна сотня отморозков — и тут, и там, в Москве. Ему нужна была власть над ними, полная власть. «Вор в законе» почти как бог. Его нельзя не только убить, но оскорбить нельзя.
— Но ведь убивают же, — сказал Турецкий. — То и дело убивают.
— Другие времена, — развел руками Арсланов.
— И вы знаете, кто он, этот Адмирал?
— Конечно, знаю, — улыбнулся Арсланов.
— И кто же?
— Тот, о ком мы говорим, наш общий враг.
Оба помолчали.
— Как видите, — сказал, наконец, Арсланов, — той власти, что у него есть, ему мало. Ему другую давай, в придачу к той, что есть. Здесь у нас, в регионе, о том, кто он такой, кроме его людей, знают немногие — может, пять, может, шесть человек. У них там дисциплина железная. Если что — убивают сразу, без рассуждений, без разборок. Ни правилок, ни базара. Пуля в лоб и пика в бок. Из тех людей, кто знает, кто такой Адмирал, за последний год тут остался я один. Троих убили, двое исчезли. Я опасен ему, и сейчас он решил убирать и меня. Потому и племянников моих они взяли в это дело, потому и Иссу, ослиную голову, решили использовать, чтобы вас застрелить. Мне и деньги предлагали, чтобы я куда-нибудь убрался. Предлагали купить весь мой бизнес, раза в три дороже, чем он стоит. Так что я все это вам сообщаю, чтобы вы понимали, какая тут идет война.
— Почему же вы не уедете? — удивился Турецкий.
— А куда? — в свою очередь удивился Али. — Я тут свой, у меня свой, как говорится, сектор. Я отдал всему этому почти двадцать лет. И куда мне теперь соваться? Везде все давно поделено! Чтобы меня там ухлопали через месяц? И потом, — глаза его сверкнули, — в конце концов, я просто не хочу! А мое желание мне дороже денег. Я работал, я думал, я все это поднимал, нарушал законы, меня сажали, я выходил — еще раньше, в те времена — и начинал опять... У меня ведь в моем деле сородичей, чеченцев, процентов десять. У меня русские, татары, хохлы, грузины, евреи, конечно, — у меня все. Почти никто не знает, откуда все пошло. Работают, получают, все довольны. Что еще надо? Мы уже восемь лет чистые торговцы, и нас не за что брать. А у него уголовник на уголовнике, подонок на подонке. Он возник тут неизвестно откуда лет двенадцать-тринадцать назад, уже с деньгами и с людьми. Очень скоро подмял и купил всех, кого мог. Проституция, рэкет, подпольные кооперативы, потом совместные предприятия... Он и тогда еще хотел нас выдавить, потом, когда в Чечне началось, хотел поднять против нас народ. В чем только нас, чеченцев, не обвиняли... Но мы-то знали, кто ветер гонит, шурум-бурум поднимает.
— Ну а что же вы? — удивился Турецкий. — Просто сидели и молчали?
— Он бы мог попытаться меня хлопнуть, — усмехнулся Арсланов, — но, видно, побоялся. Отморозки ведь все трусы. Видно, понял, что мои где угодно найдут, всюду достанут. Не рискнул. А теперь, наверное перед выборами, снова хочет попробовать нас опередить, чтобы мы ему морды не подпортили. Так что видите, все просто: с одной стороны, виноватыми во всем объявить власти, губернатора, прокурора, вас...
— Легавых, — усмехнулся Турецкий.
— Ну да, — махнул рукой Арсланов. — А еще нас, чеченцев. Сыграть на этом, пустить в дело национальный вопрос, задурить народу мозги, объявить себя защитником и спасителем, ну и въехать, куда он хочет, на белом коне...
— Так вот, значит, кто у нас все-таки Адмирал, — сказал Турецкий. — И куда же он, спрашивается, плывет?
— Как — куда, дорогой? — удивленно взмахнул руками Али Арсланов. — Как — куда? К вам, в Москву, поближе к Кремлю.
Новое приглашение во дворец губернатора Платова пришло крайне не вовремя — не до того было Турецкому, да уже и не до Платова вообще. Он был теперь то, что на языке лошадников, ипподромных завсегдатаев именуется фуфляком или дохлой кобылой. Да и вообще к господину губернатору был особый счет, и разговор с ним предстоял особый и уже не по его инициативе.
Однако пока что надлежало следовать этикету и протоколу, и Турецкий тщательно оделся, идеально выбрил щеки, надушился и, прихватив с собой в качестве поддержки Мишу Данилова, отправился с этим пустым и никчемным визитом.
Губернатор принял их в том же кабинете и на этот раз казался еще более растерянным, встревоженным и даже близким к прострации.
— Я пригласил вас, Александр Борисович, — начал он и осекся, с недовольством глядя на Данилова. — Простите, но вообще-то я... рассчитывал, так сказать, на конфиденциальную встречу.
— Все правильно, — кивнул Турецкий. — Присутствующий здесь Михаил Антонович — мой помощник, младший друг и первый конфидент. У меня вообще нет секретов от моих сотрудников — членов моей группы. На том, как говорится, стою. Иначе просто невозможно было бы работать. Вы со мной согласны?
Губы Платова нервно дернулись, но он сдержался:
— Ну хорошо... Пусть останется. Так я вот в связи с чем... Ваше последнее выступление по телевизору... Это что, все правда? Или, так сказать, тактический ход?
— Мне кажется, Николай Иванович, вы несколько недооцениваете остроты момента. Какие уж тут игры, какая тактика?
— Значит, действительно можно будет его...
— Признаться, не совсем понимаю, кого вы имеете в виду... — широко раскрыв глаза и сделав удивленное лицо, сказал Турецкий. — Вы знаете, за время работы здесь мы нарыли столько любопытного и неожиданного, что я, честно говоря, просто искренне изумляюсь безграничной выдержке и терпению нашего народа.
— Но... господин Турецкий... Насколько я помню, прошлый раз мы с вами о чем-то договорились и вы обещали...
— Мы с вами договорились? — опешил Турецкий. — Я обещал? Простите, но это даже как-то странно звучит. Насколько я помню, мы говорили с вами — я, так сказать, законник по званию, а вы — законодатель — о верховенстве закона над всеми суетными интересами частного лица. Так что подобная постановка вопроса по крайней мере неуместна. Я должен был сделать обычную свою работу — найти и изобличить преступников, и мы с моими коллегами уже действительно у цели. Я, помнится, говорил вам тогда, что для меня и моих сотрудников нет ни лиц, ни должностей, ни партийных пристрастий. Вот и все. К тому же горький опыт меня кое-чему научил, а потому я имею обыкновение отправляться на важные встречи и серьезные переговоры с диктофоном в кармане, который служит мне чем-то вроде записной книжки. Вот и сейчас наш разговор слово в слово ложится на ленту. Но это все так... мелочи, антураж. И даже больше скажу: мне кажется, лично для вас сейчас уже совсем неважно, что будет с тем человеком или той группой лиц, которыми мы приехали сюда заниматься. Я не политик, я всего лишь юрист, но мне кажется, вас должны были бы сейчас волновать совсем другие вопросы, едва ли не философского порядка. Ну, например, зачем и к чему она, эта самая власть, или она всего лишь кантовская «вещь в себе»? Неужто вся ее сладость, желанность, эта мучительная потребность в ней лишь для того, чтобы как можно большим числом чужих рук и умов исполнять собственные прихоти?
— Послушайте, господин Турецкий, — перебил Платов, — я, кажется, пригласил вас не для того, чтобы вы тут мне морали читали и философский ликбез разводили.
— Ну что вы! Ни боже мой! — усмехнулся Турецкий. — Я разве говорю о вас? Я говорю о собственных недоумениях. Меня действительно удивляют, я бы даже больше сказал — для меня загадочны люди, которые, когда судьба дает им в руки, быть может, высший дар — возможность оказать помощь и сделать счастливыми множество других людей, — как будто глохнут и слепнут. Они вдруг будто теряют разум, употребляя массу энергии только на то, чтоб ублажать самих себя, погрязать в непристойной и аморальной роскоши, вместо того чтобы испытывать глубочайшее удовлетворение тем, что кто-то благодаря тебе спасен, защищен, одет и обут и просто накормлен и мысленно посылает тебе свою благодарность.
— Ну, довольно! — проговорил Платов. — Я вижу, мы не поняли друг друга. Наша встреча закончена.
— Да, согласен, — сказал Турецкий. — Действительно, говорить больше не о чем.
Омоновцы схватили и скрутили Дениса Грязнова, когда он вместе с несколькими соратниками, самыми опытными и давними членами организации «Долг», а также с четырьмя неведомо откуда взявшимися и присоединившимися к ним личностями совершенно бандитского вида, отправился на то «серьезное дело», о котором уже не раз глухо упоминалось в разговорах во время очередных приездов в загородный лагерь, где они проводили свои тренировки и, как в конце концов понял Денис, готовились к каким-то «показательным выступлениям».
