так, как будто дрался с дикобразом. Весь исколот! Шея пробита. Щека прокушена. Она ему своим штопором чуть глаз не выбила. Я потом перебросился парой слов с Акимовым… Девчонка – огонь! Жаль, я не видел их эпическую битву!
– С ней все будет в порядке? – спросила Маша.
Бабкин кивнул:
– Самозащита в чистом виде. Слава небесам, она его не убила.
– Слава небесам, он ее не убил!
– И это тоже. А еще есть картошка? Сиди, я сам…
Он вернулся за стол с тарелкой, заваленной дымящимися картофелинами, и бросил сверху кусок масла. Кажется, будто последний раз ел неделю назад…
– А где Макар? – спросила Маша. – Почему ты его к нам не привез, когда вас отпустили?
Сергей фыркнул:
– Привезешь его, как же. Помчался к этой своей художнице рассказывать о полном завершении дела. Только копыта простучали, фьюить – и нет Илюшина!
Он подцепил вилкой картофелину и осуждающе покачал головой.
– Сережа, а почему художники не исправили то, что сделал спьяну этот парень…
– Ломовцев? Они побоялись испортить картины. Площадь записанного сверху пространства довольно приличная, не меньше трети. Подожди, у меня есть фото. «До» и «после», что называется…
Он отыскал в телефоне самый первый снимок из этого дела и показал жене.
Восемь тигров бежали наискосок по зеленому лугу. Восемь желто-красных тигров, которым Бурмистров постарался придать как можно более суровый вид.
Так было до вмешательства Ломовцева.
Тимофей прошелся по каждому из них. Ни одного хищника не пощадила его бессовестная кисть.
Теперь на них скакали верхом восемь обнаженных женщин. Это не были мускулистые амазонки или тонкие, подобно хлысту, темнокожие дочери Индии. Ломовцев определенно вдохновлялся Кустодиевым. Дородные пухлые тела наездниц отливали розовым и белым. Суровость тигриных морд читалась как мука попранного достоинства, вынужденного тащить на себе сто кило живого веса. Женщины хохотали, брыкались и щипали тигров за задницы. Это был гимн разнузданности и непотребству.
– Господи, какой ужас, – смеясь, сказала Маша.
– Смотри, как выглядел «Владыка мира»!
– Страшненький…
– А вот каким он стал. – Бабкин пролистнул фотографию.
Снежному барсу повезло не больше. Ломовцев действительно был отличным художником, раз даже пьяным ухитрился изобразить на скале рядом с ним Мцыри, списанного с врубелевского Демона. Под глазами у Мцыри темнели синяки. Между ним и барсом стояла пустая бутылка, а из зубов барса торчала сигарета, что в сочетании с бутылкой и сине-зелеными пятнами придавало бедному зверю вид страдальческий и болезненный. Все выглядело так, словно накануне Мцыри и барс крепко надрались и теперь сидят на тротуаре перед ларьком, мучимые жестоким похмельем.
Сергей представил лицо Бурмистрова, когда тот увидит два своих шедевра, и тихо засмеялся.
– Сережа, но почему они не исправили картины, когда протрезвели? – Маша покачала головой, рассматривая второй шедевр Ломовцева.
– Акрил можно снять растворителем, но велик риск повредить масляный слой. Они, может быть, попытались бы со временем, но тут случилось убийство Ясинского, а затем Ульяшин загремел в реанимацию, и всем стало не до этого. Они боялись обсуждать свои дела по телефону – вдруг Бурмистров всех прослушивает! Ломовцев пил, Ульяшин с Касатым сидели как на иголках, потому что им есть что терять. Голубцова… Не знаю, что Голубцова! У этой женщины в голове потрошеные канарейки на гриле. А Майя Куприянова отчаянно прикидывалась, что все в порядке, и пыталась отвлечь нас на музейных сотрудниц, что тоже было глупостью: а вдруг мы вцепились бы в Кулешову и раскрутили этот клубок! Хоть она и стойкая тетка…
Он размял картофелину вилкой и признался:
– Знаешь, обидно, что я кое-что упустил. Натурщица Ульяшина при встрече сболтнула, что она уже видела нас с Макаром раньше, хотя мы были у него впервые. Тут-то бы мне и вспомнить бедро…
– Извини? – переспросила Маша.
– Я видел эту девицу у Бурмистрова. Не целиком. Фрагментами. Не знаю, решило бы это что-то или нет… Вряд ли. Но все равно моя промашка.
Пока он с аппетитом уминал картофель, Маша о чем-то думала.
– Сережа, а зачем Колесников пошел на все это? Из-за денег?
Бабкин поразмыслил.
– Я бы сказал, исключительно из-за них. Но вообще обо всей психологической подоплеке лучше спрашивать у Илюшина – он в этом больше меня понимает. Позвони ему!
– Ну уж нет!
– Сам позвоню… – Бабкин, несмотря на протесты жены, набрал номер. – Макар, требуется помощь зала! Как ты считаешь, почему Колесников влез в аферу с изумрудами? Это не я интересуюсь, а Маша! Надеюсь, мы тебя не очень отвлекаем, – с фальшивым беспокойством спохватился он.
– Совсем не отвлекаете, – спокойно отозвался Макар. – Маша рядом?
– Ага. Громкую связь я включил.
Некоторое время в трубке молчали.
– Маша, я думаю, он брал реванш, – сказал наконец Макар. – Колесников – человек, который все эти годы жил в унижении, а униженный человек с избытком гордости и самолюбия может быть очень опасен. Он вообразил себе новую жизнь: ту, в которой он богат и независим от жены. Его доли от проданных изумрудов, если бы им все удалось, Андрею хватило бы ненадолго, так что в целом его мечта была иллюзорна. Но он очень сильно в нее поверил. Весь этот план с привлечением Ясинского был его идеей. Он наконец-то cмог бы отплатить своей жене – за то, что она оказалась успешнее, чем он, а в каком-то смысле отомстить самой жизни, которая не была к Колесникову достаточно справедлива. Он ведь талантливый художник. И, как многие талантливые люди, считает, что, раз у него есть талант, он достоин большего, чем имеет. Ему никогда не приходило в голову, что он уже получил большее, просто не сумел правильно им распорядиться.
– А как надо было распорядиться? – спросила Маша.
– Я не знаю. Я только видел, что Колесников, как бы это выразиться… – слышно было, как Макар щелкает пальцами, – …неблагодарный.
– В каком смысле?
– В глобальном. В нем совсем нет признательности по отношению к окружающему миру и близким. И когда он произносил о своей жене теплые слова, это звучало фальшиво, потому что он ничего подобного на самом деле не думал. Знаешь, мы с Серегой встречались с Фаиной Клюшниковой… Старая полунищая художница. За копейки учит детей рисовать. Когда-то ей выделили вместо нормальной мастерской подвал без единого окна, заселенный крысами и тараканами. Работать там невозможно, она и не пыталась. Устроила мастерскую из своей квартиры, а подвал использовала для хранения картин. У нее было прибежище в Имперском союзе, но и оттуда ее выгнали – благодаря стараниям Бурмистрова. Она, конечно, эксцентричная. Диковатая. На взгляд большинства – не вполне вменяемая…
– На мой, например, – буркнул Бабкин.
– …но в ней нет и доли той озлобленности, что присуща Колесникову. Она выглядит как человек, который утром, открыв глаза, возносит хвалу небесам за то, что он на своем месте, хотя со стороны оно выглядит на редкость неподходящим для нормальной жизни. Это я и называю благодарностью. У Колесникова вместо этого
