— Я до тебя доберусь, вредитель недоделанный!
Его голову венчал великолепный белый поварской колпак. Жюль Пудриолле показал ему нос и закричал:
— Вы часом не кота Матушки Мишель варите, Папаша Простак?
— Шалопай! Поросенок неумытый! Уноси ноги, пока цел!
Мальчик пожал плечами, зажег сигарету и пошел к церкви, лепя новый снежок. Ему было пятнадцать лет. Над губой у него пробивался пушок, пока еще слишком короткий, чтобы закручивать усы. Пудриолле тайком пытался ускорить его рост, смазывая кремом, остатки которого ему дал ученик парикмахера, бессовестно утверждая, что это средство для ращения усов.
Афиша на окне ресторана возвещала, что вечером состоится
«РОЖДЕСТВЕНСКИЙ УЖИН БОЛЬШОЙ КОСТЮМИРОВАННЫЙ БАЛ с участием МОРТЕФОНСКОГО ОРКЕСТРА»
— Господин маркиз едва ли сможет спать сегодня ночью, — обратился папаша Копф к португальскому аристократу, пившему аперитив в ожидании обеда. — Молодежь будет петь и плясать до утра. Таков здесь обычай.
— Я очень люблю народные гулянья. В Португалии по традиции тоже весело справляют Рождество. — Маркиз осушил свой бокал и вышел.
Рядом с камином к стене было прислонено огромное буковое бревно — рождественское полено, которое зажгут к одиннадцати часам вечера. Из кухни доносился веселый гомон, там полдюжины женщин, болтая, хлопотали под началом госпожи Копф. Они ощипывали и опаливали над огнем цыплят, индюшек, уток и гусей. Залу ресторана украсили гирляндами. Две бочки с вином стояли на подставках. С потолка свисали окорока, колбасы, связки кровяной колбасы и сосисок. Это изобилие съестного создавало зрелище, греющее сердце и изгоняющее тоску.
— Да, прямо приготовления к бою, — сам себе сказал довольный папаша Копф. Он поспешно обернулся:
— О, здравствуйте, господин барон. Как ваши дела?
— Спасибо, Копф, очень хорошо.
Барон де ля Фай сел и заказал полбутылки вина, которое выпил, вопреки всем гастрономическим правилам, куря сигару. Копф вился вокруг него.
— Господин барон… Не окажете ли вы нам честь присутствовать на банкете? Разумеется, я вам оставлю уединенный столик. Соберется вся молодежь края. Тут будет, на что посмотреть.
Копф с огорчением увидел, что барон отрицательно покачивает головой, как вдруг это движение остановилось, а выражение лица барона из печального стало удивленным, из удивленного мечтательным, из мечтательного лукавым.
На пороге кухни появилась девушка с пепельными волосами. Рукава у нее были засучены выше локтя, а руки перепачканы тестом для блинов. Это была Катрин Арно. Она замерла, смущенная очарованным взглядом барона де ля Фай. Он улыбался, девушка решилась тоже улыбнуться.
— Знаете, папаша Копф, — весело сказал владелец замка, вставая, — я охотно приду на ваш ужин этой ночью, если мадемуазель Золушка согласится быть моей гостьей. Если она любит танцевать, мы будем танцевать! Вы согласны, мадемуазель?
Катрин залилась краской и спрятала за спину перепачканные ароматным тестом руки.
* * *
— Боже, красавица моя, до чего же хороши вы будете! Гораздо лучше, чем любая принцесса! Но постойте чуточку спокойно, козочка. Мне же надо сколоть платье.
Было чуть позже десяти часов вечера.
Три глубоких сундука, украшенные металлической окантовкой тонкой работы, стояли раскрытые. На паркете внушительной кучей лежали старинные платья, шуршащие, сшитые из муара, фая, бархата и дама́, или даже из еще более необычных материй, тканых золотыми нитями и расшитых шероховатыми на ощупь бусинами. Здесь были уборы, отделанные валансьенским кружевом, и кашемировые шали, цветастые шелковые платки и вуали, тоненькие, как паутинка, и большие шляпы с настоящими страусовыми перьями. Из сундуков, не открывавшихся уже многие и многие годы, пока служанка барона не вынула из них этих сокровищ, шел хрупкий запах прошлого и от него в душу закрадывались и печаль, и нежность.
Ком стоял у Золушки в горле, мешая дышать. Все было слишком прекрасно. Ее приключение походило на сказку. Пока служанка барона, напоминавшая старую фею, превращавшую пастушку в королеву, стоя на коленях, закладывала складки, вкалывая булавки, делая метки для необходимых переделок, девушка боялась внезапно проснуться в своей комнате на улице Трех Колодцев, на полотняных простынях и в простой рубашке.
Но нет! Это не было сном. Роскошные туалеты светских дам, какими были мать, бабушка, прабабушка барона де ля Фай, вполне реальные, лежали, извлеченные на свет специально для того, чтобы ныне живущая девушка выбрала из них одно и надела на бал. И каждое из этих чудесных переливчатых платьев словно завлекало, шепча: «Меня, меня! Выбери меня!» Как будто, пролежав так долго во мраке сундуков, они мечтали еще раз облечь гибкое тело, подчеркнуть молодую теплую упругую грудь, шуршать вокруг стройных ножек, качаться в движениях вальса, блеснуть — платья тщеславны как женщины! — блеснуть еще раз при свете, пусть даже всего лишь при свете масляных ламп папаши Копфа!
Служанка пронзительно закричала:
— Господин барон! Идите скорее…
Барон большими спокойными шагами пришел из столовой. Он был поражен. Перед его удивленными глазами очаровательная герцогиня, словно сошедшая со старинного портрета, поворачивалась, показывая наряд из прошлого века, трогательная в своей грациозности и застенчивости, драгоценное видение в бледном свете, шедшем сквозь затуманенные окна.
Уперев руки в бока, довольная собой, служанка тихо смеялась, упиваясь удивлением хозяина.
— Ну как, господин барон? Удачно?
— Она очаровательна!
Шутя, барон шагнул вперед, широким жестом снял шляпу, махнув ею по полу, поклонился и поцеловал руку озадаченной Катрин. Девушка пробормотала несколько неразборчивых слов.
— Теперь туфельки, — сказал барон. — У вас маленькая ножка, мадемуазель Золушка. Я думаю, они обе поместились бы на моей ладони. И все же я не уверен, что вы сможете надеть бальные туфельки, которые носила моя матушка до свадьбы. Это не хрустальные башмачки, как в сказке, но они тем не менее очень красивы.
Барон вернулся в столовую. Там был и еще кое-кто: человек в красной накидке. Дед Мороз пришел несколькими минутами раньше. Он сидел за столом, на котором стояли бутылка вина и два стакана. Каждый год, завершая свой обход, он заходил в замок. Барон передавал ему конверт со своим вкладом на расходы по детскому празднику и предлагал стакан вина.
— Ну как, мой храбрый Корнюсс, в этом году мортефонские дети хорошо себя вели? Надеюсь, что ничего серьезного не пришлось заносить в вашу книжку?
Гаспар Корнюсс покачал своей большой краснолицей головой в парике и поскреб подбородок под длинной фальшивой бородой.
— Ох, господин барон, всегда одно и то же! Куча грешков, но, слава Богу, без злого умысла!
— А как здоровье?
— Спасибо, Гаспар Корнюсс пока еще крепок. Ну, может, сегодня слегка ноги тяжеловаты и в голове шумит… Черт, ведь случай какой… Чокаешься направо, налево… Повадился кувшин по воду ходить…
— По воду!.. Хороша водичка, Корнюсс! Но как бы там ни было, я вам желаю еще долго «ходить по воду».
Барон наполнил стаканы. Фотограф влажными глазами нежно разглядывал вино.
— Бог даст, я надеюсь еще много раз совершать рождественские обходы. Меня только огорчает, что каждый год в один и тот же день я стучу в дверь замка, но не могу задать здесь пресловутый вопрос голосом Деда Мороза, поглядывая на маленького господина под столом: «Хорошо ли себя вели в этом доме?» Вы понимаете? Простите, что я позволяю себе говорить вам это. Я всего лишь глупый старик, но говорю от всего сердца.
— Вы хороший человек, Корнюсс. К сожалению, вряд ли я вас скоро порадую. У меня нет ни малейшего желания жениться. Ваше здоровье!
На пороге возникла служанка.
— Здравствуйте, Гаспар Корнюсс. Извините, господин барон, я нашла одну туфельку вашей покойной матушки, она подошла — можно подумать, ее специально шили для мадемуазель Катрин, но я не могу отыскать вторую. Но ведь все башмаки были в одном месте?
Барон поднял бровь:
— Пропала туфелька? Но, Огюста, это в порядке вещей.
— Как это, в порядке вещей, господин барон?
— Но послушайте, Огюста, в сказках всегда так бывает. У нас здесь Золушка, которую я повезу на бал. А если меня не подводит память, у Золушки есть обыкновение терять туфельку, когда она едет на бал.
— Может, это и в порядке вещей, господин барон, но непонятно, куда делась туфелька.
Церковь еще не была освещена. Лишь на уровне плит пола находился источник мягкого света, перед которым мелькал порой силуэт ризничего или мадемуазель Софи Тюрнер — ясли. От электрических ламп, расположенных под соломой, на которой якобы покоился сын Божий, казалось, что они охвачены огнем.
