ними пойдешь и будешь с ним говорить.
– Мам Фил, да я боюсь! – протянул молодой женский голос. – Как говорить? И этих тоже боюсь.
Раздался шлепок пощёчины.
– Сходишь с ними, я сказала! Потом можешь домой ехать. А будешь артачиться, паспорт твой сожгу и сделаю так, что будешь везде мёртвой числиться. Мочалить тебя будем пока не сдохнешь.
– Э, хватыт, ес укве метисметиа! – возмутился один из мужчин.
– Молчи, чёрт нерусский! Вот бумажка, выучишь наизусть. Сделаешь, и всё будет взаимно нежно и обоюдно ласково. Поняла?
– Поняла, – послышались отрывистые всхлипы.
– И смотрите, не убейте его там.
Как только Тамара проводила гостей, Зина выплеснула на неё гнев:
– Ты что, берёшь его в свой… – на этот раз она чуть не ляпнула «бордель».
– Завали хайло, дура! – гнусаво прошипела Тамара, больно сдавила Зине локоть и увела на прокуренную кухню.
– Пусти ты! – Зина рывком освободила руку и села на табуретку.
– Да не ёрзай, девочка! Я тут вожусь с твоим щенком, а ты мне ещё предъявы кидаешь! Если бы отцу не обещала за тобой смотреть, выкинула бы на…
Зина вскинула голову, но промолчала.
– Он у тебя в математике алмазно сечёт. Знаешь, хоть? Подбил мне бабки – ништяк! – тон Тамары смягчился.
– Какие бабки, Господи? – Зина обмякла. – Тома, у тебя ведь тоже сын. Зачем ты моего впутываешь в свои… – она махнула рукой и отвернулась.
– Сын у меня. Где он, сын этот? Свинтил к папаше в Турцию. Ни письма, ни звонка.
– Не удивляюсь, – обижено буркнула Зина и оттолкнула от себя переполненную пепельницу.
– Короче, хватит сопли жевать. Работёнка тебе есть. В Финляндию будешь ездить, металлолом возить. Вот номер. Фирма «Гемтрест» называется. Позвонишь, перетрёшь. Чтоб там всё – обоюдно ласково. Скажешь, от Ичакова.
– Кто это?
– А тебе, не всё ли равно? – Тамара в упор смотрела на Зину.
– Погоди, я запишу, – Зина огляделась в поисках ручки или карандаша.
– Так запомнишь, – Тамара, наклонилась к Зине. – Сегодня одной уже записала. Фила вам не сценарист.
Зина почувствовала скуку и, глядя сестре в лицо, подумала: «Волчица. Даром, что глаза не жёлтые».
Пока начальник Первого отдела выводил каракули, разложив бумаги на ящиках с «колокольчиками», начцеха с вялым раздражением отчитал Дмитрия Игнатьевича и Гену:
– Так, Дима, резать с завтрашнего дня будете на улице. Хватит тут цирк устраивать. И что вы тут нагородили? Разэтовайте давайте! – он брезгливо потряс рукой, указывая в сторону стапеля.
– Сделаем, – Дмитрий Игнатьевич понял, как тяжело быть актёром, особенно, когда не знаешь какую эмоцию играть.
– Почему у тебя недопущенный пацан краном управляет, м? Нет, а если бы смертельный исход получился? – видно было, что начцеха и рад бы закончить нравоучение, но вынужден продолжать – и другим в назедание.
Но у Дмитрия Игнатьевича от возмущения кровь прилила к голове. Он подошел вплотную к начцеха и зашипел ему на ухо:
– Ладно тебе волну гнать! А то ты не знал, кто, где и какую работу работает.
– Да ты… – начцеха пытался отстраниться.
– И кто, и сколько получает, – Дмитрий Игнатьевич съакцентировал последнее слово.
– Убрать сегодня! – рыкнул начцеха, подмахнул составленные начальником Первого отдела акты и ушел.
– Вон, банщик идет, – один из токарей кивнул в сторону проезда, где появился зам начцеха по производству, непосредственный начальник Татьяны. – Сейчас Таньку отпарит!
Мужики радостно принялись склонять шутку, подходя по очереди расписываться в экземплярах акта.
Близился конец рабочего дня и к станкам уже никто не возвращался, а некоторые под шумок потянулись в раздевалку. Татьяна деловито делилась с начальником планами:
– Надо вот эти пять ящиков везти обратно и все изделия перепроверить.
– Та, пагади, Татьяна, – все невольно прислушались к его южнорусскому говору. – Ты их пащитала?
– Да. Все на месте. Но они же могли…
– Та я тя умаляю! Шо с ними будет? А если шо, их на месте спишут. Но вераятнасть ноль целых, хрен десятых. В экспедицию вези и не сикутись.
Охранник и разнорабочий навалились на поручень тележки и «колокольчики» продолжили путь, как будто ничего не произошло.
– Давай, Генка, шуруй домой, – Дмитрий Игнатьевич устало поднял бачок, где лежал «колокольчик».
– Но ведь начцеха сказал…
– Не бзди, – Дмитрий Игнатьевич начал закипать, – завтра погрузчиком зацепим и выволочем на улицу целиком. Дуй домой, говорят. Я тоже сейчас иду.
Гена поплёлся по проезду, вытирая руки о брюки спецовки. Дмитрий Игнатьевич зашёл на ближайший сварочный пост, переложил «колокольчик» в карман робы, достал из ящика верстака строительный нож с выдвижным лезвием и прихватил электрод. Сквозь усталость снова начала пробиваться тревога. В раздевалке Дмитрий Игнатьевич подождал пока народ немного разойдется и, как только стало потише, аккуратно, не доставая медведя из шкафчика, вынул его из целлофана. Надрезал снизу шов задней лапы, запихнул внутрь «колокольчик» и постарался протолкнуть его как можно глубже, помогая себе электродом и время от времени ощупывая игрушку. Убедившись, что колокольчик плохо прощупывается, Дмитрий Игнатьевич убрал медведя обратно в пакет и сел на скамейку. «Если будут жамкать, найдут, это уж к бабке не ходи, – Дмитрий Игнатьевич потёр бровь. – Но сегодня, вроде, ребята дежурят, которым я медведя показывал и про деньрождение Зойкино врал. Борщ ему ещё понравился, как пахнет. Привет передавал. Жене… Эх, мам Зой, мам Зой… Может, проскочу?» Дмитрий Игнатьевич несколько раз проиграл варианты будущей сцены на проходной, и каждый раз она заканчивалась выпотрошенным медведем и найденным «колокольчиком». Дмитрий Игнатьевич кое-как встал, дотянулся до шкафчика и достал упаковку валидола. «А по-другому всё равно никак. Обратную полярность поздно включать. Бежать некуда. Помереть бы. Но тоже нельзя», – подумал он и быстро переоделся.
На проходной, мимо пульта охраны, медленно струилась вереница рабочих. Дмитрий Игнатьевич встал было в очередь, но, разглядев охранников, отошел в сторону. За стойкой сидели совершенно неизвестные ему парни. По вискам, как будто шлакоотбойным молотком, лупила мысль: «Шансов – ноль! Шансов – ноль!» Дмитрий Игнатьевич вернулся в раздевалку и бросил медведя на пол: «К чёрту! Пойду завтра в «Гемтрест» и прямо в лоб и спрошу… Стоп! Тем борщ понравился, – Дмитрий Игнатьевич посмотрел на потолок. – А этим, значит, не понравится… Так и не надо! Вот и не надо! Он и мне уже не нравится». За неделю Дмитрий Игнатьевич устал от Лидиного борща и сегодня взял в столовой пельмени, почему-то розовые, и прозрачный компот, названный Геной «баночным ополосом». Зато теперь, встряхивая термос, Дмитрий Игнатьевич прислушивался, как внутри плещется решение. Он поднял медведя, погладил хрустящий целлофан и нарочито ласково пристроил игрушку на скамейке. На секунду он остановился, прислушиваясь к своему
