Я не рассказывал об этом ни единому человеку, даже жене. И сегодня мне необходимо преодолеть ложный стыд, чтобы во всем разобраться или хотя бы попытаться это сделать.
Итак, в одной из книг Сименон упоминает о «починщике судеб». Но вовсе не он изобрел столь странное словосочетание, это я обронил его совершенно случайно во время одной из наших бесед.
И вот теперь я спрашиваю себя, а не началось ли все с Гаделля, трагедия которого, как я убедился впоследствии, поразила меня много больше, чем я полагал.
Именно потому, что он был врачом, именно потому, что потерпел поражение, профессия врача обрела в моих глазах небывалую значимость, я наделил медиков могуществом духовенства.
Долгие годы, не отдавая себе отчета, я старался понять драму этого человека, который не смог смириться со своей судьбой.
Я вспоминал, как относился к доктору мой отец, и задавался вопросом, понял ли он то же, что понял я. Быть может, именно поэтому отец во что бы то ни стало хотел подарить ему еще один шанс.
Потихоньку от Гаделля я перешел к другим людям, с которыми был знаком, к людям простым, ведущим незамысловатую жизнь, но которые, однако, были вынуждены день ото дня противостоять судьбе.
Не стоит забывать, что перед вами рассуждения не зрелого мужчины; я лишь пытаюсь передать ход мыслей сначала мальчишки, а затем – подростка.
Смерть моей матери казалась мне настолько глупой, настолько бесполезной трагедией!
И все иные трагедии, с которыми я сталкивался, все неудачи доводили меня до отчаяния, но отчаяния яростного, бешеного.
Неужели никто не может помочь? Неужели следует смириться, что на свете не существует человека более умного или более знающего, чем все остальные, – и такой человек представлялся мне семейный врачом, эдаким Гаделлем, но не потерпевшим поражение, – способного тихо и твердо сказать: «Вы сбились с пути. Подобные действия приведут вас к неизбежной катастрофе. Ваше место здесь, а не там».
Я полагаю, дело именно в этом: в моей душе родилось смутное чувство, что слишком много людей находится не на своих местах, что они стараются играть роли, написанные явно не для них, и потому бедняги заранее обречены на провал.
Только не думайте, что я намеревался в один прекрасный день стать кем-то вроде Бога Отца.
Сначала пытаясь понять Гаделля, затем стремясь объяснить поведение моего отца, я продолжал оглядываться вокруг и задаваться все теми же вопросами.
Вот пример, который вызовет у вас улыбку. В каком-то году нас в классе оказалось целых пятьдесят восемь человек, пятьдесят восемь учеников, принадлежащих к различным социальным кругам, наделенных различными качествами, устремлениями, недостатками. И вот я развлекался тем, что набрасывал, если можно так выразиться, идеальную судьбу для всех моих одноклассников, в уме называя их «адвокат», «финансовый инспектор»…
В конечном счете я дошел до того, что начал придумывать, чем закончится жизнь этих людей и как они умрут.
Возможно, теперь вам будет легче понять, почему мной овладела идея стать врачом. Слово «полиция» в то время не значило для меня ровным счетом ничего, с ним у меня ассоциировался лишь сержант, дежуривший на углу улицы. Если я и слышал разговоры о тайной полиции, то никогда даже не задумывался, чем она занимается.
И вот совершенно неожиданно передо мной встал вопрос о том, чем зарабатывать на жизнь. Я приехал в Париж, не имея ни малейшего представления о профессии, которой хотел бы себя посвятить. Учитывая мое незаконченное образование, все, на что я мог рассчитывать, – это найти место в какой-нибудь конторе. Осознав сей факт, я принялся безо всякого энтузиазма просматривать объявления в газетах. Дядя предлагал мне остаться в булочной и освоить профессию пекаря, но тщетно.
В маленькой гостинице на левом берегу Сены, где я в то время обитал, моим соседом по лестничной площадке оказался человек, чем-то заинтриговавший меня; мужчина приблизительно сорока лет, в котором, один Бог знает почему, я усмотрел некое сходство с моим отцом.
Хотя внешне он был полной противоположностью светловолосому и худому человеку с поникшими плечами, которого я привык видеть в кожаных крагах.
Мой сосед был невысоким, коренастым, темноволосым мужчиной; он рано начал лысеть, но старательно скрывал это, зачесывая волосы вперед на лоб. На его лице красовались черные усы, подкрученные с помощью щипцов.
Незнакомец всегда одевался в черное, отличался аккуратностью и обычно носил пальто с бархатным воротником (что отчасти объясняет появление другого пальто), а также трость с массивным серебряным набалдашником.
Мне думается, что сходство с отцом заключалось в его манере двигаться, слушать, смотреть, ходить, никогда не ускоряя шага, а также в том, что он всегда был сосредоточен на своих мыслях.
Однажды случай свел нас в недорогом ресторанчике, расположенном в том же квартале, что и гостиница. Затем я узнал, что мой сосед ужинает там почти каждый день, и загорелся совершенно необъяснимым желанием познакомиться с ним.
Напрасно я пытался догадаться, чем он занимается. Скорее всего, этот человек был холостяком, раз уж он жил в полном одиночестве в гостинице. Я слышал, как он вставал утром и как возвращался вечером, почти всегда в разное время.
Он никогда ни с кем не встречался, и лишь один-единственный раз я заметил его в компании весьма странного, отталкивающего субъекта, которого в ту пору, не стесняясь, назвали бы апашем[3]. Они беседовали на углу бульвара Сен-Мишель.
Я вот-вот должен был получить место в позументной мастерской на улице Виктуар. Я намеревался отправиться туда на следующий день с письменными рекомендациями, которые запросил у моих бывших преподавателей.
В тот вечер в ресторане, подчиняясь непонятному побуждению, я решительно поднялся из-за стола в тот самый момент, когда мой сосед отложил салфетку – таким образом, я оказался у выхода одновременно с ним и придержал дверь.
Он не мог не заметить меня. Возможно, он догадался о моем желании побеседовать, так как окинул меня самым внимательным взглядом.
– Благодарю, – сказал незнакомец.
Так как я продолжал стоять посреди улицы, он поинтересовался:
– Вы идете в гостиницу?
– Я полагаю… Я не знаю…
Стояла поздняя осень, но вечер выдался чудесным. Невдалеке пролегала набережная, луна поднялась над деревьями.
– Вы один в Париже?
– Да, один.
Он не искал моего общества, он просто согласился на мое присутствие, воспринял его как свершившийся факт.
– Вы ищете работу?
– Как вы узнали?
Он не потрудился ответить, лишь покатал во рту леденец. Вскоре я понял, зачем он это делает. У него дурно пахло изо рта, и он это знал.
– Вы приехали из провинции?
– Из Нанта, но родом я из деревни.
С ним было легко разговаривать, он вызывал доверие. Впервые с момента моего приезда в Париж я обрел собеседника, и его молчание ничуть не смущало меня, должно быть, потому, что я с детства привык к доброжелательному молчанию отца.
Когда я заканчивал излагать свою историю, мы как раз подошли к набережной Орфевр, миновав мост Сен-Мишель.
Мой спутник остановился перед массивной приоткрытой дверью и спросил:
– Не подождете меня несколько минут? Я быстро.
У двери на посту дежурил полицейский в форме. Немного побродив вокруг, я поинтересовался у него:
– Разве это не Дворец правосудия?
– Это вход в помещение Сюрте.
Мой сосед по этажу звался Жакмэн. Он действительно был холост – я узнал это в тот же вечер, пока мы прогуливались вдоль Сены, пересекая по нескольку раз одни и те же мосты, и почти все время рядом с нами возвышалось здание Дворца правосудия.
Жакмэн был инспектором полиции. Он рассказал мне о своей профессии так же кратко, как это сделал бы отец, и в его словах сквозила та же гордость.
Его убили три года спустя, еще до того, как я сам оказался в здании на набережной Орфевр, которое к тому времени обрело в моих глазах небывалое очарование. Это случилось рядом с Порт д’Итали во время драки. Пуля, предназначавшаяся другому, сразила Жакмэна наповал.
Его фотография в черной рамке висит рядом с фотографиями других полицейских, под которыми написано: «Погиб на службе».
Жакмэн мало говорил. Главным образом он слушал меня. Но это не помешало мне уже в одиннадцать часов поинтересоваться дрожащим от нетерпения голосом:
– Вы действительно полагаете, что это возможно?
– Я дам вам ответ завтра вечером.
Конечно, не могло быть и речи о том, чтобы вот так сразу поступить на службу в Сюрте. В ту пору дипломы были еще не в ходу, и каждый желающий служить в полиции начинал с простого патрульного.
Я помышлял лишь об одном: чтобы меня приняли в полицию. Я был согласен на любое звание в любом комиссариате Парижа, я мечтал, чтобы мне позволили познакомиться с тем загадочным миром, в который инспектор Жакмэн дал мне возможность лишь мельком заглянуть.
