– Сдаюсь, – вынужден был печально признаться Мартин. – Похоже, виньяров с нашей картины придется смыть.
– Боюсь, что так, вот именно, как вы говорите, смыть. Но в дневнике есть еще один момент. Тот факт, что там речь идет о виньярах, может быть ясен только тому, кто знает, что Пол Леннокс почерпнул свои сведения от некоего Жана Штауфахера, и вор вполне мог предполагать, что именно вы как сосед и ближайший друг мистера Леннокса и есть этот человек и сообщите обо всем, что вам известно, в полицию. Из газетных отчетов эту информацию не почерпнешь.
– Таким образом, – подхватил Мартин, – мы возвращаемся к тем, кто слышал историю, рассказанную Полом, вернее, к Алексу, Синтии и мне, ибо Мэри Робертс и Уортинг здесь, конечно, вообще ни при чем. Разве что, – он невольно улыбнулся, – если все это действительно дело рук виньяров, то очередной жертвой вполне может стать Уортинг. Ведь это он скорее всего передал газетчикам историю, рассказанную Полом. И я не удивлюсь, если узнаю, что его и сейчас подмывает отправиться по тому же адресу.
Доктор Эшвин поднялся – движение с его стороны весьма необычное и свидетельствующее о некотором внутреннем напряжении.
– Знаете, мистер Лэм, – меня иногда шокирует, насколько легкомысленно мы с вами смотрим на эти убийства. Они кажутся нам всего лишь сюжетом некоей интеллектуальной игры. А ведь двое мужчин убиты, убиты жестоко, при этом второй – на фоне моих рассуждений и выводов, сделанных на основе очевидного. Если бы мы могли извлечь бесспорность из нагромождения фактов, если бы мы могли превратить свою интеллектуальную головоломку в орудие справедливости…
– Пол был моим другом, – не дал ему договорить Мартин. Он вдруг почувствовал не то чтобы жажду мести, но обыкновенное желание воздаяния.
– Давайте, – предложил доктор Эшвин, – забудем на время обо всех этих таинственных сектах и символах. Не зная содержания вырванных из блокнота записей, мы обречены действовать вслепую. Давайте сосредоточимся на людях, а прежде всего на отравлении. Мистер Лэм, у вас хорошая зрительная память?
– Да ничего вроде. А что?
– Я хотел бы попросить вас составить примерную схему расположения людей вокруг этого «реквизитного столика» – кажется, вы его так называете? – в момент, когда разбился бокал. Пусть то же самое сделает мисс Моралес, и завтра после обеда я жду вас с результатами. Затем мы с вами нанесем визит доктору Грисуолду, попросим и его проделать ту же операцию. Вполне вероятно, взгляд у него окажется самый острый. А после этого можно будет приступить к рассуждениям.
– Лупе возвращается завтра днем, – за обедом заметила Мона.
– Как ее самочувствие, все нормально? – спросил Мартин.
– Да, все хорошо, даже отлично. Славно будет снова увидеть их вместе с Куртом. Да, Лупе-то вполне здорова, а вот из Лос-Анджелеса слышно, что ее отец-генерал тяжело болен. Скверная рокировка.
– Давненько Курта не видел.
– Да ну? – Мона налила себе еще один стакан чаю. – А разве в четверг вечером ты его в аудитории не заметил?
Мартин едва не уронил вилку с насаженным на нее куском яблочного пирога.
– Как, и он тоже? Похоже, все там были в тот вечер.
– А что удивительного? Все мы – твои друзья, и нам интересно, как у тебя получается спектакль.
– И где же ты его видела?
– Вместе со всеми он поднялся на сцену. Мы перекинулись парой слов, когда он проходил мимо столика, где мы стояли. Я думала, ты тоже его заметил.
– Да нет… – Мартин выругал себя за столь нервную реакцию. Какие бы мотивы – если даже предположить их наличие – ни были у Курта Росса желать смерти своему дяде, уж в гибели-то Пола Леннокса он точно не мог быть заинтересован. Это обыкновенное совпадение. Мартин собрался с мыслями и снова повернулся к Моне.
– Да, Мона, кстати, – заговорил он – ты, наверное, заметила, что обе эти смерти не дают мне покоя. Я вроде как ошибка природы – детектив-любитель. И к тому же Пол был мне близок…
Мона допила чай и вопросительно посмотрела на Мартина.
– Да?
– Полиция считает (Мартин испытал странное удовлетворение этой ссылкой на авторитет сержанта Каттинга), что в бокале шерри, который Пол выпил по ходу действия, оказался яд. То есть некто – полагаю, Мона, я могу рассчитывать на твою сдержанность, – подмешал яд в тот момент, когда разбился второй бокал. Помнишь?
– Да… – В голосе Моны почувствовалась некоторая неуверенность.
– Я хотел бы попросить тебя набросать схему расположения людей вокруг столика.
– Так тебе ж это лучше знать.
– Возможно, и так. Но я хочу проверить свою память.
– Попроси доктора Грисуолда.
– Непременно попрошу.
– И что, тебе этого мало? – Мелодичный голос Моны слегка дрогнул.
– Да, но… Мона, в чем дело?
– Дай мне, пожалуйста, закурить.
Мартин протянул ей пачку, взял сигарету и себе, чиркнул спичкой. Наступила пауза – казалось, Мона с трудом подыскивала нужные слова.
– Мне кажется, Мартин, – заговорила она, – мне кажется, я понимаю, почему ты обращаешься ко мне и доктору Грисуолду, а не к Алексу с Синтией и не к Лешиным. Потому что думаешь, что ни он, ни я никак не связаны с Полом – ни в жизни, ни в смерти.
– Верно, – признал Мартин.
– Pues bien[60]… спроси доктора Грисуолда.
– Мона… Как тебя понимать?
– Помнишь, в четверг – о Господи, кажется, это было много лет назад, – я за чаем упомянула одного мужчину, который… не захотел остановиться? – Мартин кивнул, приглашая Мону продолжить, и, поколебавшись немного, она заговорила вновь: – Это был какой-то дурацкий пикник, все много пили и вели себя, как животные. Это были друзья Ремиджио; больше я на их сборища не ходила. Не знаю уж, был ли он пьян; по-моему, просто оказался в компании полузнакомых людей. В доме было пусто. Все произошло в саду. То есть могло произойти, если бы не появился Ремиджио. Благодарение Богу, лица его Ремиджио не успел увидеть, он убежал, едва услышав шаги брата… Так на картинах морских пехотинцев изображают. – Она улыбнулась какой-то бледной, совершенно не похожей на обычную улыбкой и добавила: – Мне кажется, в тот момент я возненавидела Пола Леннокса.
Мартин почувствовал, что он уже не так сильно, как прежде, стремится воздать по заслугам убийце Пола.
Они сидели в тишине, домашней тишине, такой же доброй, как прикосновение руки, когда ее внезапно нарушил громкий голос с отчетливыми интонациями диктора Би-би-си.
– Лэм! Лэм, старина, а я повсюду тебя разыскиваю! Какого хрена, ты должен больше, чем кто-нибудь, знать про эту диковину.
– Ну, что там? – Мартин посмотрел на Уортинга с еще большей неприязнью, чем обычно.
– Я обнаружил это на двери, когда поднялся к себе после обеда. Десять минут назад. А присобачить могли в любое время. Повсюду тебя разыскиваю, старик, может, пособишь? То есть как, по-твоему, стоит мне попросить бобби[61], чтобы охрану приставили? А? Как тебе кажется, моей бычьей шее ничто не угрожает?
– Ничего не понимаю, – пробормотала Мона, явно запутавшаяся в лабиринте англицизмов-уортингизмов.
– Ну и что ты там такого нашел особенного? – кротко спросил Мартин, благородно подавляя в себе сильное желание свернуть эту бычью шею немедленно.
– Смотри. – И Уортинг положил на столик третий рисунок Семерых с Голгофы.
Когда Мартин и доктор Эшвин появились в тот день у Грисуолда, тот сидел за фортепьяно, наигрывая развлечения ради отрывки из Гилберта – Салливана. Ожидая на крыльце, пока хозяин откроет дверь, Эшвин так и светился от радости. Мелодии Салливана были единственным, что трогало его антимузыкальную душу, да и то потому, что он помнил слова арий.
Когда экономка открыла дверь, ученый-музыкант как раз резко перешел от партии хора в «Иоланте»[62] к арии Микадо, и детективы-любители вошли в кабинет на словах:
Мой замысел высок,
Исполнится он в срок,
И поразит злодея сердце
Испытанный клинок.
Доктор Грисуолд оборвал игру и поднялся навстречу гостям.
– Какая приятная неожиданность. Рад видеть вас. – Он указал Мартину и Эшвину на стулья.
Вопреки обыкновению Эшвин сразу перешел к делу.
– Вы не представляете себе, Грисуолд, какую подходящую музыку вы выбрали, чтобы встретить нас.
Доктор Грисуолд с веселым удивлением потеребил бороду.
– Я вижу, Эшвин, Мартин оказывает на вас разлагающее влияние, вы уже, как и он, начали говорить на театральном языке. Да, кстати, – добавил он, поворачиваясь к Мартину: – Вчера вечером я наткнулся на занятный памфлетик в La abeja[63] – театральный журналист пишет о «Дон Жуане» Фонсеки как о «drama maldito», проклятой пьесе; вы бы, наверное, сказали иначе – «представление о бедах и несчастьях», что-нибудь в этом роде.
– Да ну? – с любопытством откликнулся Мартин – И когда это было написано?
– По-моему, в тысяча восемьсот сорок восьмом году. Я выписал выходные данные, подумал, что вам это может быть интересно. – Он протянул Мартину один из тех клочков бумаги (ученый люд, бог знает почему, называет их «пушинками»), которыми были всегда набиты его карманы. – Рецензент замечает, что новые постановки этой пьесы неизменно совпадают во времени с различными трагическими эпизодами: смертью, несчастным случаем, иными бедами; словом, получается нечто вроде легенды, которую любят пересказывать в связи с оперой La Forza del destino[64].
