– Нет, я имею в виду самое последнее время существования фабрики и проблемы более значительные: скажем, потерю какого-нибудь важного клиента, серьезные финансовые споры…
– А-а, если вы про это, то я смогу ответить, не заглядывая в документы. Нет, ничего такого не было, ничего серьезного – ни в тот период, ни в какой другой.
– А могло случиться так, что возникла некая проблема, но сеньор Сигуан не счел нужным поставить вас об этом в известность?
– Нет, не могло, дон Адольфо информировал меня обо всем. Кроме того, я всегда имел доступ к любым счетам, к любым документам, связанным с работой фабрики. Случись что-либо действительно серьезное, от меня это не укрылось бы.
– Иными словами, все шло безукоризненно.
– Боюсь, что это прозвучит хвастливо, но так оно и было.
– Однако ведь не всегда то, что кажется безукоризненным, на самом деле таковым является, сеньор Сьерра, – вступил в разговор Гарсон, вручая ему в руки распечатку нашего разговора с Элисой.
Сьерра поднес листы бумаги к глазам и начал очень быстро читать. Лицо его не изменилось, но было видно, как на нем проступили капли пота. Дочитав до конца, он воскликнул:
– Не мне судить, но все здесь изложенное я считаю совершенно несправедливым. Адольфо Сигуан никогда не был таким, нет, не был. Вы и сами прекрасно знаете, что в любой семье может вырасти непокорный ребенок, а Элиса всегда была бунтовщицей. Но заметьте: девушка сама выбрала себе специальность, смогла учиться и распоряжаться собственной жизнью по своему усмотрению, пользуясь финансовой и моральной поддержкой отца. Ясно же: ей никогда не приходилось работать, чтобы платить за учебу, а когда она уехала в Соединенные Штаты, сеньор Сигуан не рассердился.
– А то, что она говорит про проституток? – гнул свое мой помощник.
– Об этом я ничего наверняка не знал, – коротко сообщил он, но, увидев, что столь лаконичный ответ нас не устраивает, добавил: – То, что я был очень близок с доном Адольфо, то, что он безгранично доверял мне, не распространялось, само собой разумеется, на все сферы его жизни. Я, естественно, никогда не вторгался в его личную жизнь. Но ведь у каждого из нас есть свои слабости, разве не так?
Мне так не казалось. Этот Сьерра совершал все самые типичные ошибки, которые обычно совершают люди, разговаривая с полицейскими. Например, он полагал, что мы выносим нравственную оценку тем, кто хоть каким-то боком замешан в криминальную историю, или что их частная жизнь будит в нас своего рода любопытство. Нет, мне не было никакого дела до личной жизни сеньора Сигуана, и подобные вопросы я задавала только потому, что интуиция подсказывала: они имеют связь с его убийством.
Выходя из бутика, я чувствовала не только страшную усталость, но и сильное раздражение. От этого человека, благодарного и правильного, мы, пожалуй, мало что добьемся. Скорее всего, он просто закрывал глаза на недостатки своего шефа. Он лизал руку хозяина, как это делают верные псы, не спрашивая, чистая она или нет. Психологический портрет Сигуана получался гораздо более плоским, чем хотелось бы. Безусловно, все те люди, которые в первую очередь и рисовали для нас этот портрет, ставили во главу угла финансовый аспект. Такой след обычно оставляет по себе богатый человек. Заметно выбивалось из общего ряда лишь свидетельство средней дочери Сигуана, хотя именно оно и выглядело самым достоверным. Сигуан, подчинившись установленному обществом порядку, женился, потом завел детей, хотя на самом деле интересовала его только фабрика. Темная сторона поведения Сигуана – молоденькие проститутки. Разумеется, было бы куда пристойнее, если бы он коллекционировал произведения искусства, но каждый человек “действует” в зависимости от своих склонностей, а у Сигуана они явно не были возвышенными или поэтическими.
Копание в тайных закоулках души убитого фабриканта начинало вызывать у меня аллергию – со мной всегда так бывает, когда приходится соприкоснуться с чем-то вульгарным. Если на то пошло, я бы, наверное, предпочла иметь дело с личностью воистину ужасной, с самым немыслимым характером, с человеком чудовищно жестоким, с истинным мерзавцем – но эти мои высокие устремления почти никогда не получают утоления. Как правило, приходится работать с жертвами или преступниками настолько бесцветными и пресными, что в тайниках их душ, как ни старайся, не отыщешь настоящей раковой опухоли зла – там цветут пышным цветом лишь дурнопахнущие фурункулы нравственного убожества, психологические изъяны и патологии низшего свойства.
Гарсон упорно молчал и вел машину с усталым видом.
– А не выпить ли нам пива, Фермин, прежде чем мы разойдемся по домам?
Долго упрашивать его не пришлось. При первой же возможности он припарковался, будучи уверенным, что в радиусе ста метров непременно отыщется какой-нибудь бар, – в нашей стране промахнуться с этим трудно. И мы действительно попали в маленькое заведение, оформленное на современный лад. Нам подали два бокала ледяного пива, и мы осушили их, даже не успев сказать друг другу “за ваше здоровье”.
– Признайтесь, Гарсон, у вас не возникает иногда желания бросить все к чертовой бабушке?
– Сегодня я тоже вымотался до предела.
– Я имела в виду более глубокую усталость. Хотя… не обращайте внимания… Видно, на меня плохо действует это убийство пятилетней давности. Ведь из-за того, что нам приходится возвращаться в прошлое, растет ощущение бесполезности нашей работы. Мы гоняемся за призраком, мечтаем вырвать с корнем зло и восстановить справедливость, а на самом деле вечно топчемся на месте.
– Думаю, то же самое происходит в любой работе. Учителя гоняются за своим призраком, мечтая сделать из детей ученых мудрецов, медики – за своим, мечтая вылечить больных. А что получается в большинстве случаев? А получается вот что: дети так и остаются безмозглыми идиотами, а больные кое-как доживают свой век, так и не избавившись от болячек. Но мы должны накрепко вбить себе в голову, что дети выходят из школ все же чуть меньшими идиотами, чем были раньше, а больные иногда чувствуют себя все же чуть получше. Иначе говоря, мы с вами не способны вырвать зло с корнем, но, в любом случае, сажаем за решетку то одного, то другого негодяя, так ведь? Вот и удовольствуйтесь этим, потому что другого нам не дано.
– Если вы хотите подбодрить меня, не старайтесь, Гарсон, я попала в полосу полного отчаяния, и чем дальше, тем будет только хуже.
– А если мы выпьем еще по пиву? Вдруг поможет?
– Стоит попробовать.
– Тогда – вперед!
Из бара мы вышли не в лучшем настроении. Гарсон отвез меня домой, и мы с ним распрощались без слов – просто глянули в друг другу в глаза.
Времена, когда Маркос готовил к моему возвращению с работы всякого рода угощения, давно миновали. Правда, это я сама его убедила, что в повседневном быту без подобных материальных доказательств любви можно легко обойтись. И он как-то непроизвольно умерил свои заботы обо мне. Совместная жизнь любой пары протекает отнюдь не равномерно, она не знает нерушимого порядка – меняется, скажем, ритм и частота соитий, в том числе и в зависимости от возраста. Но во всем этом, вопреки первому впечатлению, нет ничего плохого – наоборот, не приходится терять время на массу тонких маневров, которые, по сути, мало способствуют укреплению чувств.
Когда я вернулась домой, Маркос работал у себя в мастерской. Он улыбнулся мне, спросил, устала ли я, и предложил спуститься на кухню и чего-нибудь там перекусить. Мне же хотелось немножко полежать на диване, просто полежать, а он пусть пока займется своими делами. Я мечтала об одном: чтобы меня оставили в покое и чтобы не нужно было разговаривать. Он повернулся ко мне спиной и снова уставился на экран компьютера. Я прикрыла глаза и сквозь частую сетку ресниц смотрела на мужа, на его сильную спину, уверенные движения рук. Время от времени я слышала тихие звуки, которые человек неизбежно производит, даже когда молчит: вздох, кхеканье, шорох локтей, скользящих по поверхности стола. У меня было такое впечатление, что я получила неслыханное преимущество – находиться в одной комнате с другим человеком и при этом быть свободной от обязанности делать с ним что-то сообща – разговаривать, есть, слушать музыку, читать… Незаметно я погрузилась в сон.
И проснулась только на рассвете. Маркоса в мастерской уже не было. Он укрыл меня одеялом и оставил спать. Правильное решение. Кое-как заставив свои непослушные кости двигаться, я поднялась и отправилась в спальню. Я очень старалась не разбудить его. Легла рядом и снова заснула, чувствуя необычную полноту чувств.
Было почти одиннадцать утра, а мне все никак не удавалось разделаться с проклятым отчетом. Я встала, чтобы пойти за Гарсоном, – небольшой перерыв и чашка кофе были бы сейчас весьма кстати. Моего помощника долго уговаривать не пришлось, и мы уже собирались пересечь улицу и посидеть в “Золотом кувшине”, когда зазвонил мой мобильник. Первым желанием было не отвечать, но чувство долга победило. Я услышала голос мужчины, который истерически и тонко выкрикивал:
