Я говорю о том, что на них следует смотреть как на некую данность, смотреть, вооружившись знанием.
Без любопытства, потому что любопытство быстро притупляется.
И конечно, без ненависти.
Просто смотреть на них как на людей, реально существующих, принимать их как явление и понимать, что ради здоровья общества, ради установленного порядка, который приходится волей-неволей поддерживать, этих индивидуумов следует держать в определенных границах и наказывать, когда они их переступают.
И преступники тоже это знают! И они не имеют к нам претензий. Они повторяют:
– Вы делаете свое дело.
А что они думают о нашей профессии, я предпочитаю не знать.
Разве удивительно, что после двадцати пяти – тридцати лет службы наша походка становится тяжелой, а взгляд еще тяжелее? А иногда в нем появляется пустота.
– Неужели вам не противно?
Нет! Уж точно не противно! Вероятно, благодаря моей профессии я обзавелся прочным запасом оптимизма.
Перефразируя высказывание моего преподавателя закона Божьего, я бы охотно сказал: «Малые знания удаляют нас от человека, многие знания приводят нас к нему».
И именно потому, что я видел самые страшные пороки, я уверился, что они всегда уравновешиваются простым мужеством, доброй волей или смирением.
Отъявленные мерзавцы редки, и большая часть из тех, с кем я столкнулся, к несчастью, находятся вне моей досягаемости, вне нашего поля деятельности.
Что касается остальных, то я всегда старался помешать им, проследить за тем, чтобы они натворили как можно меньше зла или заплатили за то зло, которое уже кому-то причинили.
А что же дальше? Счет оплачен.
И не следует к нему возвращаться.
Глава 8
В которой речь идет о площади Вогезов, о девушке, которая собирается замуж, и о записках мадам Мегрэ
– В сущности, – сказала Луиза, – я не вижу большой разницы.
Когда моя жена читает то, что я написал, я всегда испытываю смутное беспокойство и заранее готовлю ответы на возможные замечания с ее стороны.
– Разницы между чем и чем?
– Между тем, что пишешь ты, и тем, что пишет Сименон.
– А!
– Возможно, мне не следовало озвучивать свое мнение.
– Нет, что ты! Что ты!
Тем не менее если она права, то я напрасно взвалил на себя этот труд. А очень может быть, что она права, и тогда я взялся за дело не с того конца, представив все не так, как задумывал.
Или же пресловутое изречение о «подправленной» и «голой» правде не настолько парадоксально, как можно было бы подумать.
Я старался изо всех сил. Сначала многие вещи казались мне весьма существенными, многие мысли я намеревался развить, но бросил это занятие на полпути.
В моей библиотеке на полках рядами стоят тома Сименона, испещренные моими пометками. Я кропотливо вносил эти пометки синим карандашом, заранее предвкушая то удовольствие, которое я испытаю, исправляя допущенные автором ошибки. И не важно, почему он их допустил: по незнанию, из желания приукрасить рассказ или потому, что не мог набраться мужества позвонить мне, чтобы перепроверить ту или иную деталь.
Ну и зачем все это? Я бы выглядел мелочным брюзгой. В конце концов я и сам поверил, что все это не так уж и важно.
Больше всего меня раздражала привычка писателя смешивать даты, помещать более позднее расследование в начало моей карьеры или, наоборот, превращать моих инспекторов в желторотых новичков, в то время как они уже стали солидными отцами семейства.
У меня даже возникло намерение – признаюсь, впоследствии я от него отказался – при помощи тетради с газетными вырезками, так бережно собираемыми моей женой, восстановить точную хронологию самых важных дел, в расследовании которых я принимал участие.
– Почему бы и нет? – ответил Сименон. – Превосходная идея. Эти исправления можно внести в мои книги при переиздании.
И добавил без малейшей иронии:
– Только, дружище Мегрэ, вам придется быть настолько любезным, чтобы проделать всю эту работу самому, так как я никогда не наберусь мужества перечитать собственные романы.
Итак, я сказал все, что намеревался сказать. И пусть я сделал это неумело, мои коллеги меня поймут – как и все те, кто в той или иной степени разбирается в профессии полицейского. А ведь я и хотел поговорить в основном не о себе, а о нашей профессии.
И все же, надо полагать, я упустил нечто важное. Я слышу, как моя жена осторожно приоткрывает дверь столовой, где я работаю, и входит на цыпочках.
Прежде чем снова уйти столь же тихо, как и вошла, она кладет на стол маленький клочок бумаги с карандашной надписью. Я читаю:
«Площадь Вогезов».
Не могу удержаться от довольной улыбки, потому что эта записка доказывает, что ей тоже хотелось бы исправить некоторые пункты в книгах Сименона (по крайней мере один), и по той же причине, по которой это делаю я: из любви к точности, а быть может, из верности.
Луиза верна нашей квартире на бульваре Ришар-Ленуар, которой мы никогда не изменяли и которую мы сохранили по сей день, хотя приезжаем сюда редко, поскольку живем за городом.
В некоторых книгах Сименон переселил нас на площадь Вогезов, не предоставив разумного объяснения.
Следовательно, я исполняю поручение жены. Это правда, в течение нескольких месяцев мы жили на площади Вогезов. Но это была не наша квартира.
В тот год домовладелец наконец-то решился на ремонт, в котором здание нуждалось уже давно. Рабочие установили вдоль фасада леса, закрывшие окна. Другие рабочие принялись сверлить стены и полы, чтобы провести центральное отопление. Нам обещали, что ремонт продлится не более трех недель. Прошло две недели, а дело не сдвинулось с мертвой точки, и, как назло, в это время рабочие объявили забастовку, срок которой невозможно было предугадать.
Сименон уезжал в Африку, где он должен был провести около года.
– Почему бы до окончания ремонта вам не пожить в моей квартире на площади Вогезов?
Итак, мы переехали на площадь Вогезов, в дом 21, если быть точным, но это никоим образом нельзя рассматривать как измену нашему старому доброму бульвару.
Однажды, тоже без предупреждения, Сименон отправил меня на пенсию, хотя в то время впереди у меня оставался еще не один год службы.
Мы только что купили дом в Мён-сюр-Луар и проводили там выходные, когда я не дежурил. Писатель приехал нас навестить. Окружающий вид настолько очаровал его, что в следующей книге романист предвосхитил события, самым наглым образом состарив меня, и поселил в деревне.
– Это немного изменит атмосферу, – заявил мне Сименон, когда я возмутился. – Набережная Орфевр начала мне надоедать.
Читатель простит мне, что я выделил эту фразу, которая показалась мне невероятной.
Это ему, видите ли, стала надоедать набережная Орфевр, мой кабинет, моя ежедневная работа в криминальной полиции!
Что впоследствии не помешало Сименону – и, вероятно, не помешает в будущем – вновь рассказывать о моих полицейских расследованиях, жонглируя датами и превращая меня то в шестидесятилетнего старика, то в сорокапятилетнего мужчину.
Моя жена снова появилась в столовой. В загородном доме у меня нет кабинета, я не вижу в этом надобности. Когда мне случается работать, я устраиваюсь в столовой, а Луиза хлопочет на кухне, ведь ей это нравится. Я смотрю на мадам Мегрэ, думая, что она хочет мне что-то сказать. Но в ее дрожащей руке зажата еще одна записка, которую она робко кладет передо мной.
На сей раз это список. Подобные списки она пишет мне на страницах, вырванных из блокнота, который я ей принес.
Она вспомнила моего племянника, и я понимаю почему. Речь идет о сыне ее сестры. Однажды, когда в душе юноши полыхал священный огонь, я привел его в полицию.
Сименон не раз упоминал о нем, а затем парень совершенно неожиданно исчез из его книг, поэтому я догадался, что смущало Луизу. Она решила, что некоторым читателям это может показаться двусмысленным и они подумают, что ее племянник наделал каких-то глупостей.
На самом деле все просто. Молодой человек не проявил блестящих способностей, его надежды не оправдались, поэтому он с радостью принял предложение своего тестя, владевшего крупной мыловарней в Марселе, и стал работать на его заводе.
Следующим в списке стояло имя Торранс, толстяк Торранс (я припоминаю, что Сименон убил его вместо совершенно другого инспектора, который действительно погиб прямо у меня на глазах в одном из отелей на Елисейских Полях).
У Торранса не было тестя-мыловара. Зато он отличался редким жизнелюбием и предприимчивостью, а комбинация этих качеств мало совместима с жизнью обычного служащего.
Он ушел из полиции и основал частное сыскное агентство, причем очень серьезное агентство. Я подчеркиваю данный факт, потому что не многим удается организовать действительно хорошую частную сыскную службу. Он еще долго приходил на набережную Орфевр: попросить о помощи, навести кое-какие справки или просто подышать воздухом родного ведомства.
