Василе предчувствовал, что вряд ли найдет разгадки в «историях Гути», скорее они еще больше все запутают.
Помощница ATSEM[47] вышла из игровой комнаты, чтобы открыть калитку на школьный двор. Психолог достал телефон, убрал в карман черные наушники и плеер и начал просматривать полученные со вчерашнего дня сообщения.
Энджи. 9:18
Смайлик с красным воздушным шариком в форме сердца.
Люблю. Будь осторожен.
Неизвестный номер. 00:51
Могила под закатным небом.
Ты или мальчик. Выбор пока есть.
Он поежился и поспешил вернуться к предыдущей эсэмэске.
Неизвестный номер. 23:57
Я идиотка, но хочу вам верить.
Понимаю, что времени мало, сделаю что смогу.
Свяжитесь со мной в любое время.
Марианна
Василе без колебаний нажал на кнопку повтора вызова.
Аманда Мулен стояла у решетки с черным зонтом в руке и не сводила глаз с крыльца. Другие мамочки, уже встретившие своих детей, продолжали что-то оживленно обсуждать, нимало не интересуясь тем, как прошел день у их отпрысков.
Малон застыл на крыльце.
Школьный двор превратился в ущелье, по дну которого с грозным ревом несся поток воды.
Он видел Маму-да и взглядом молил о помощи. Время как будто остановилось.
Василе бесшумно подошел к Малону, бросил взгляд на тонкий ручеек воды у крыльца и успокаивающим жестом похлопал своего подопечного по спине:
– Беги к маме, малыш.
Мальчик не шелохнулся – остался стоять как стоял, с ужасом уставясь на хмурое небо.
И Аманда не выдержала – перешагнула через желтую линию, перебежала через двор и, не глядя на Василе Драгонмана, взяла сына за руку:
– Пойдем домой, зайчик.
Она слышала возмущенный гул голосов у себя за спиной. «Безобразие! Да что она о себе воображает? Ничего с ее сыном не случится, если он, как все дети, пройдет тридцать метров под дождем…»
Плевать она хотела на этих дур!
Психолог выглядел растерянным. Стоял столбом за спиной Малона, сунув руки в карманы джинсов, глаза у него бегали, как у ребенка, стянувшего конфету в булочной. Аманда наконец удостоила его взглядом:
– Оставьте моего ребенка в покое, я сумею защитить его и без вашей помощи!
Пальцы Василе сжались в кулак.
– Я просто пытаюсь помочь Мал…
– Отстаньте от него, – повторила женщина уже громче. – Умоляю вас!
Голоса за оградой стихли.
– Прошу вас, господин Драгонман… – Теперь Аманда почти шептала. – Если не хотите, чтобы случилось несчастье.
30Майор Огресс нервничала. Ненавижу ждать! Она смотрела на трамвайную остановку на другой стороне улицы, провожала глазами машины, катившие по бульвару Георга V, переводила взгляд на яхты класса «Оптимист» и «420» в Торговой гавани и спрашивала себя, откуда он появится.
И когда!
Она ненавидела ждать. Когда ждала, всегда чувствовала себя уязвимой и зависимой. Марианна каждый день отдавала приказы и сама решала, чем будут заниматься сотрудники. Хуже всего, что приходится торчать у комиссариата. Мимо, даже не посмотрев на нее, прошли Дюамель и Константини. Майор понятия не имела, откуда явились подчиненные, и оттого раздражалась еще сильнее. Ей фатально не хватало людей: агент, наблюдавший за домом Алексиса Зерды, сменился в 23:00, следующий заступит на пост только в 6 утра, но они не могут следить за подозреваемым круглосуточно, ведь ничего конкретного у полиции на него нет. А тут еще Дед с утра изводил ее разговорами…
Рядом затормозил Guzzi California, мотоциклист снял шлем, и только тут Марианна его узнала. Взлохмаченные темные волосы делали Василе Драгонмана похожим на потрепанную ураганом ворону.
– Вы опоздали…
Психолог не стал ни оправдываться, ни извиняться. Он слез с мотоцикла, подошел совсем близко, чтобы только она могла разглядеть лежавший у него на ладони МР3-плеер.
– Мальчик ничего не придумал… – тихо произнес он.
Василе в нескольких словах описал свою встречу с Малоном, объяснил, что плеер лежал в животе плюшевой игрушки и ребенок каждый вечер, ложась в постель, надевал наушники и по секрету от родителей слушал одни и те же истории.
– Я поклялся, что верну ему плеер завтра утром.
Марианна оперлась ладонью о капот ближайшей машины.
– Проклятье! Бред какой-то!
– Вообще-то, нет…
– Я думала, вы явитесь и снова начнете морочить мне голову призраками, живущими в детском мозгу, пластичном, как глина. А вы притащили плеер, рассказываете сказки о плюшевой зверушке… Мальчик и правда верит, что мохнатый любимец с ним разговаривает?
– Похоже на то. На самом деле все куда сложнее, а психологические теории насчет детского развития можно считать… теориями.
– А я, конечно, слишком глупа и ни черта в них не пойму?
Василе удивленно вздернул брови:
– С чего вы взяли?
– А может, я слишком рациональна? Или во мне слишком много от легавой и недостаточно от матери? Я недоженщина?
Психолог растерялся. Детские неврозы были ему явно ближе и понятнее женских.
– Не знаю, майор.
Они помолчали, потом Марианна скомандовала:
– Ладно, попробуйте объяснить.
Василе собрался с мыслями и заговорил:
– Итак… Чтобы понять, какие отношения связывают Малона и Гути, нужно задаться одним-единственным вопросом: в каком возрасте дети начинают притворяться, вернее, осознавать, что притворяются?
«Хорошенькое начало…» – подумала Марианна, но решила не подавать вида, что обескуражена.
Василе наградил ее жалостливо-снисходительным взглядом и переформулировал:
– Возьмем конкретный пример. Девочка, играющая в куклы, с пяти лет знает, что играет в куклы, что держит в руках игрушку, хотя укачивает и ласкает ее, как живого младенца. Она понимает фундаментальное различие, существующее между реальностью как таковой и восприятием этой реальности, и может использовать это различие через социальные коды. Пока все понятно?
Марианна кивнула, и он продолжил:
– Я делаю вид, что даю кукле бутылочку, понимая, что на самом деле она не пьет. Я знаю, что кукла – всего лишь игрушка, хотя она мне дороже всего на свете, а родители поддерживают игру и говорят о кукле как о живом существе. Игра учит имитации, кодификации, трансгрессии[48]. А вот дети до трех лет не видят никакой разницы между физической реальностью и своим восприятием этой реальности. Для них не существует жизни и смерти, а плюшевый мишка ничем не отличается от медведя из зоосада. В этом возрасте дети не различают подлинное и ложное, вещи для них либо существуют, либо нет, так что иметь двух мам – настоящую и ненастоящую – просто невозможно. У трехлетнего малыша есть мама – и другие женщины, которые о нем заботятся: няня, тетя, подружка…
Василе замолчал, и Марианна вклинилась, изображая прилежную ученицу:
– Значит, если я правильно поняла, для малыша Малона разговор с Гути вполне реален, хотя он сам нажимает на кнопки.
Психолог кивнул, но продолжил не сразу, как будто взвешивал каждое слово, не желая обидеть собеседницу, задеть ее самолюбие.
– Все не так просто, майор. Как я уже сказал, включение осознания реальности у ребенка, по-научному – когнитивное отчуждение, происходит, как правило, в период между двумя и пятью годами. Но в какой именно момент? Всем детям дарят одни и те же игрушки, стимулирующие воображение и познавательную способность. Машинки, домики, костюмы доктора, пожарного, принцессы, пирата… Над всем этим работают маркетологи на пару с педагогами, так что в каждый Новый год детишек заваливают так называемыми обучающими игрушками. Никогда прежде детей так не стимулировали, но каждый из них по-прежнему остается «черным ящиком». Играет он или нет? Знает ли, что играет? Имеет ли значение тот факт, что мы включаемся в его игру? Или все дело в том, что он хочет сыграть в нашу?
Василе сделал паузу – как на лекции для восторженных студенток, записывающих каждое его слово.
– Что касается Малона, тут мне все ясно. Для него Гути – не неодушевленный предмет и не живое существо, наделенное чувствами. Эти слова ничего для него не значат, он не способен увидеть разницу между ними. Малон не осознает, что привязанность к Гути есть не что иное, как проецирование его собственных эмоций на плюшевую игрушку. Тем не менее трехлетний ребенок понимает, что находится под запретом, а что разрешено. Большая разница между Гути и обычной игрушкой заключается не в том, что его друг говорит, слушает и рассказывает истории, как телевизор, радиоприемник или телефон. Фундаментальное отличие в том, что мама Малона запретила ему открывать тайну Гути кому бы то ни было. Ребенок – даже очень маленький – умеет слушаться взрослых. Он не видит разницы между «хорошо» и «плохо», это приходит позже, но знает, что можно и чего нельзя делать, как любое дрессируемое животное. Осложняется все потом, когда возникает необходимость сопрягать «хорошо» и «плохо» с «можно» и «нельзя». К счастью для Малона, он еще не достиг этого этапа.
