Был ли он в форме? Хватит ли ему смелости? Ведь если он сейчас начнет, придется идти до конца, чего бы это ни стоило. Часы на стене по-прежнему стояли. Мегрэ сверился со своими карманными. Семь часов. Тереза накрывала на столы.
Поесть сначала? Или…
– Тереза, налей-ка мне белого! – попросил комиссар.
Да, этому вину далеко было до того, которое так смаковали те двое!
Альбер Форлакруа задумчиво следил за Мегрэ глазами.
– Скажи-ка, Межа…
– Да, шеф… Черт! Забыл сказать – у меня терц…
– И какой!
– Что там с мясником?
– Он только что заходил. Я у него спрашивал… Говорит, что не помнит такого. Что если бы кто-то сделал в тот день большой заказ, он бы обязательно запомнил…
Комиссар все ходил кругами, похлопывая себя по бокам. Спустился по двум ступеням, отделявшим зал от кухни, приподнял крышку над булькающей кастрюлей.
– Хозяюшка, что вы нам сегодня приготовили?
– Телячью печенку а-ля буржуаз. Надеюсь, вы это любите? Как-то не догадалась, надо было вас спросить…
Возможно, это и помогло ему принять решение. Он терпеть не мог печенку ни в каком виде.
– Вот что, Межа… Когда закончишь партию, зайди в мэрию. Там печка еще топится?
– Только что топилась…
Наконец Мегрэ остановился напротив Альбера Форлакруа.
– Не хотите ли немного побеседовать со мной? Не здесь… В моем кабинете. Вы поужинали, я надеюсь?
Альбер молча поднялся.
– Тогда идемте.
И оба ушли в ночь.
Лукасу, Жанвье и любому другому служащему с набережной Орфевр хватило бы одного взгляда, брошенного на Мегрэ, чтобы понять, в чем дело. Такая знакомая, такая говорящая спина комиссара! Она сутулилась? Горбились плечи? Достаточно было показаться этой спине в коридорах здания криминальной полиции, достаточно было Мегрэ молча препроводить в кабинет какого-то человека, и инспекторы понимающе переглядывались: «Хм!.. А вот и главный свидетель пожаловал».
А спустя два-три часа они привычно встречали официанта из соседнего ресторана «Дофин», который нес бутерброды и пиво.
Здесь, в Л’Эгийоне, некому было наблюдать за Мегрэ и его спутником, идущими по улице.
– Вы не подождете минутку?
Комиссар зашел в полную странных запахов маленькую бакалейную лавку, чтобы купить серый табак и спички.
– И дайте еще пачку синих сигарет… Две пачки!
В уголке он заметил конфеты, которые больше всего любил в детстве – забытые, почти засохшие. Купить не решился. По дороге Альбер Форлакруа упорно молчал, стараясь казаться спокойным и непринужденным.
Ворота, двор мэрии – и волна тепла в кабинете: печка так и светилась красным в темноте.
– Входите, Форлакруа. Располагайтесь.
Мегрэ зажег свет, снял шляпу и пальто, подбросил в печку пару поленьев, сделал два-три шага по комнате; на лице его время от времени мелькала озабоченность. Он ходил по кабинету, бесцельно заглядывал то в один угол, то в другой, переставлял вещи с места на место, курил, ворчал, будто ждал чего-то, а оно никак не приходило.
Этим «что-то» была потребность почувствовать себя «в своей тарелке». Так говорил сам комиссар, чтобы не употреблять высокопарное слово «вдохновение».
– Садитесь. Можете курить…
Мегрэ дождался, пока Форлакруа, по привычке деревенских жителей, вынет из кармана одну сигарету вместо целой пачки – он держал ее в куртке открытой и вынимал сигареты по одной, – протянул ему зажженную спичку, хотел сесть и вдруг вспомнил о слуховом оконце; посмотрел в окно, выходящее на улицу, попытался закрыть ставни, но не смог распахнуть окно, поэтому ограничился тем, что опустил пыльные шторы.
– Ну что ж! – вздохнул комиссар, наконец усаживаясь с видимым удовольствием. – Что скажете, Форлакруа?
Начиналась «старая песенка», как говаривали на набережной Орфевр. Альбер держался настороженно. Немного откинувшись назад, так как слишком длинные ноги мешали ему удобно устроиться на стуле, он наблюдал за комиссаром и даже не скрывал своей враждебности.
– Это вы вызвали мою мать? – спросил он, немного помолчав.
Значит, он видел или как она выходила из машины, или как садилась обратно. Значит, видел и голландца Горация Ван Усшена.
– Показания вашей матери были совершенно необходимы, – ответил Мегрэ. – Она сейчас в Ля-Рош-сюр-Йон. И пробудет там несколько дней. Может, повидаетесь с ней?
Пристально глядя на молодого человека, комиссар тем временем думал: «Ты, мальчик мой, насколько ненавидишь отца (или того, кто считается твоим отцом), настолько же безотчетно боготворишь мать…»
И вдруг, без всякого перехода:
– Во время вашей последней встречи она подтвердила, что Форлакруа вам не отец, верно?
– И без того знал! – проворчал Альбер, уставившись на собственные сапоги.
– Готов побиться об заклад, что знали давно… Так-так! И в каком возрасте вы сделали это открытие? Болезненный был опыт, верно?
– Наоборот!
– Вы ненавидели судью Форлакруа еще до того, как узнали, что он вам не отец?
– Я его не любил!
Этот парень был очень осторожен. Взвешивал каждое слово не хуже крестьянина на рынке и, каковы бы ни были его чувства, всеми силами старался не вспылить. Видно, знал за собой склонность к приступам безудержного гнева.
– Так сколько вам было лет, когда…
– Около шестнадцати. Я учился в лицее в Лусоне. Меня забрали домой на несколько дней… Отец, то есть Форлакруа, пригласил из Парижа знаменитого врача. Я сначала подумал, что для сестры, но оказалось, что и для меня тоже…
– Сестра тогда уже была… необычной?
– Не такой, как другие.
– А вы?
Альбер вздрогнул и взглянул комиссару в глаза:
– Никто никогда не считал меня ненормальным. В лицее я учился на «отлично». Врач осматривал меня несколько часов, брал какие-то мазки, анализы… Судья стоял у него за спиной, волновался, был очень возбужден, говорил что-то, чего я не понимал… Вернее, он говорил о группах крови: первая, вторая… Много дней он с нетерпением ждал результатов анализов, и когда наконец пришли документы со штампом какой-то парижской лаборатории, он взглянул на меня холодно и еще холоднее улыбнулся, будто какая-то тяжесть вдруг свалилась у него с плеч…
Альбер говорил медленно, взвешивая каждое слово:
– Я стал расспрашивать старших ребят в лицее… Узнал, что у ребенка обязательно должна быть та же группа крови, что и у родителя. И что в некоторых странах суды даже рассматривают группу крови как доказательство отцовства. Так вот, у меня оказалась не такая группа крови, как у судьи…
Он почти торжествовал, когда говорил это.
– Я думал сбежать из дома, но у меня не было денег. Хотел переехать к матери, но не знал, где она живет, а судья отказывался даже упоминать ее имя. Я продолжил учиться. Отслужил в армии. Когда закончил службу, решил жить так, как живут все местные жители…
– Ваш характер и темперамент побуждали вас заняться грубым физическим трудом, верно? Но скажите мне вот что: зачем оставаться в том же городке, где живет судья?
– Из-за сестры. Я снял дом и стал разводить мидий… Потом пошел к судье и попросил его отпустить сестру ко мне…
– И он, конечно, отказался!
– Почему «конечно»?
Альбер бросил на комиссара подозрительный взгляд.
– Потому что судья, насколько я понял, души в дочке не чает!
– А может, ненавидит! – процедил Альбер сквозь зубы.
– Вы думаете?
– Меня-то он ненавидел…
Он вдруг поднялся:
– Какое отношение это имеет к вашему расследованию? Хотели меня разговорить, так, что ли?
Он пошарил рукой в кармане, однако не нашел сигарет в опустевшей пачке. Тогда Мегрэ протянул ему новую, специально для этого купленную.
– Садитесь-ка, Форлакруа…
– Это правда, что судья признался?
– В чем именно?
– Вы прекрасно знаете, о чем я.
– Он признался в давнем преступлении… Много лет назад, еще в Версале, он застал вашу мать с другим мужчиной и убил его…
– А!
– Скажите, Форлакруа…
Молчание. Тяжелый взгляд на Мегрэ.
– Вы были дружны с Марселем Эро?
Снова молчание. Мэр, согласно установившейся традиции, оставил несколько бутылок вина на столе, и комиссар налил себе выпить.
– Какая разница?
– Никакой. Почти никакой, конечно… Вы приблизительно одного возраста… Он тоже разводит мидий… Вам наверняка часто приходилось встречаться в море, на танцах, например. Я говорю о тех временах, когда он еще не лазил в окно к вашей сестре.
– Да, мы были друзьями…
– Вы жили один, верно? К слову сказать, какое необычное стремление к одиночеству, в вашем-то возрасте! Дом у вас большой…
– Каждый день ко мне приходит женщина, она убирает…
– Я знаю. А кухня?.. Не будете же вы утверждать, что сами себе готовите?
