Его рука скользнула к кобуре. Ему хватило бы секунды, чтобы прицелиться. Он улыбался, но при этом был предельно внимателен.
– Ну что же вы? Я ведь сказал, что слушаю.
Латыш, схватив бутылку виски, пробормотал сквозь зубы:
– Будь что будет!
Налив себе полный стакан, он залпом проглотил его и посмотрел на Мегрэ помутневшим взглядом Федора Юровича; на его подбородке блестела капля виски.
Никогда еще Мегрэ не видел такого мгновенного опьянения. Правда, он также никогда не видел, чтобы человек залпом осушил полный стакан шестидесятиградусного виски, вновь наполнил его и опять осушил, затем наполнил в третий раз, потряс бутылку и выпил все до последней капли.
Результат был впечатляющим. Петерс Латыш побагровел, секунду спустя побледнел. На щеках, правда, остались неровные пятна. Губы стали бесцветными. Он ухватился рукой за круглый столик, сделал несколько неуверенных шагов и пробормотал пьяным голосом:
– Вы ведь этого хотели?
И рассмеялся странным смехом, в котором было все: страх, ирония, горечь и, возможно, отчаяние. Он опрокинул стул, попытавшись опереться на него, вытер пот со лба.
– Заметьте, сами бы вы не догадались. Это все случайность…
Мегрэ стоял неподвижно. Он чувствовал себя настолько неуютно, что хотел уже положить конец этому жалкому зрелищу, заставив своего собеседника принять или понюхать какое-нибудь средство для протрезвления.
Комиссар присутствовал при таком же перевоплощении, что и утром, но на этот раз оно было в десятки, в сотни раз сильнее.
Всего несколько минут назад он имел дело с уверенным в себе мужчиной, обладающим острым умом и недюжинной силой воли.
С человеком, вращающимся в высшем обществе, обладающим обширными знаниями и безупречными манерами.
А сейчас перед ним был настоящий комок нервов, марионетка в руках обезумевшего кукловода, с судорожно подергивающимся бледным лицом и мутными глазами.
Латыш смеялся! Но, продолжая смеяться и бесцельно бродить по комнате, он как будто к чему-то прислушивался, наклоняя голову, словно пытался услышать что-то у себя под ногами.
А внизу находился номер Мортимера.
– Все было отлично придумано! – хрипло выкрикнул Латыш. – И вы бы ничего не поняли! Только случайность, говорю вам, скорее, даже цепь случайностей!
Он уперся в стену и остался стоять, прислонившись к ней спиной и чуть съехав набок; лицо его исказила гримаса боли, ведь от этого ненормального опьянения, граничащего с отравлением, у него, должно быть, раскалывалась голова.
– Ну же… Попробуйте угадать, пока еще не поздно, какой я Петерс? На вашем языке имя «Петерс» похоже на слово «шут», не так ли?
Зрелище было одновременно отвратительным и грустным, комичным и невыносимым. И с каждой секундой опьянение лишь усиливалось.
– Странно, что они не идут! Но они придут! И тогда… Ну же! Угадайте! Какой Петерс?..
Внезапно его поведение изменилось: он обхватил голову обеими руками, и на его лице отразилось физическое страдание.
– Вы никогда не поймете… История двух Петерсов… Так похоже на Каина и Авеля… Вы, должно быть, католик. А в нашей стране все протестанты, не расстаются с Библией. Но все напрасно… Я-то уверен, что Каин был добрым и доверчивым малым. А вот Авель…
В коридоре послышались шаги. Дверь распахнулась.
Мегрэ был настолько взволнован, что с силой сжал трубку зубами.
Ведь в номер вошел Мортимер собственной персоной, в меховом пальто, с оживленным лицом человека, который только что вкусно пообедал в хорошей компании.
Его окружал легкий аромат ликера и сигар.
Не успел он ступить в гостиную, как выражение его лица изменилось. Он резко побледнел. Мегрэ заметил некую асимметрию, трудно поддающуюся определению, которая придавала лицу американца выражение какой-то растерянности.
Чувствовалось, что он только что вошел в здание. Складки его одежды еще хранили запах улицы.
Представление разворачивалось с двух сторон сразу. И комиссар не мог видеть всего.
Он больше смотрел на Латыша, который, успокоившись, пытался вновь обрести ясность мысли. Но было уже поздно. Доза оказалась слишком велика. Он сам это чувствовал и в отчаянном усилии напрягал свою волю.
Гримасы на его лице сменяли друг друга. Должно быть, он видел людей и предметы сквозь искажающую пелену тумана. Отпустив столик, он чуть было не упал, но каким-то чудом удержал равновесие, опустившись до почти критической точки.
– Мой дорогой Мор… – начал он.
Встретив взгляд комиссара, он произнес другим тоном:
– Что ж, тем хуже!.. Тем…
Хлопнула дверь. Послышались торопливые удаляющиеся шаги. Мортимер предпочел поспешно удалиться. В ту же секунду Латыш рухнул в кресло.
Мегрэ одним прыжком оказался у двери. Однако, прежде чем броситься в коридор, он прислушался.
Но среди множества звуков отеля уже было сложно различить шаги американца.
– Я же говорил вам, что вы этого хотели! – запинаясь, пролепетал Петерс и продолжил что-то бормотать на незнакомом языке.
Комиссар запер дверь на ключ, торопливо прошел по коридору и бегом бросился вниз по лестнице.
Он спустился на площадку второго этажа как раз вовремя, чтобы перехватить убегающую женщину. Он ощутил легкий запах пудры.
Его левая рука вцепилась в одежду беглянки, правой он схватил за запястье; пистолет выпал из ее руки, в ту же секунду раздался выстрел, и стекло лифта разлетелось вдребезги.
Женщина отчаянно вырывалась. Она обладала недюжинной силой. Комиссару не оставалось ничего другого, как вывернуть ей руку, и тогда она упала на колени и прошипела:
– Пусти!..
В отеле началась суматоха. Из всех коридоров, входов и выходов доносился непривычный шум.
Первой прибежала горничная в черно-белой униформе, воздела руки к небу и в ужасе бросилась прочь.
– Стоять! – приказал Мегрэ, обращаясь не к горничной, а к своей пленнице.
Обе женщины замерли на месте. Горничная воскликнула:
– Пощадите! Я ничего не сделала…
И с этого момента вокруг начался хаос. Люди прибывали одновременно отовсюду. Управляющий отчаянно жестикулировал, стоя посреди толпы. Чуть поодаль собрались женщины в вечерних платьях, и все это сопровождалось несмолкающей какофонией.
Не обращая внимания на суматоху, Мегрэ наклонился и надел наручники своей пленнице, которая была не кем иным, как Анной Горскиной. Она ожесточенно сопротивлялась. В пылу борьбы у нее порвалось платье и обнажилась грудь, но она все равно была прекрасна со своими сверкающими глазами и искаженным яростью ртом.
– Номер Мортимера! – бросил комиссар управляющему.
Но у того уже голова шла кругом. И Мегрэ один был спокоен среди этих охваченных паникой людей, которые натыкались друг на друга, а женщины к тому же кричали, плакали или топали ногами.
Апартаменты американца находились всего в нескольких шагах. Полицейскому не пришлось открывать дверь: она была распахнута настежь. Он увидел окровавленное тело, которое еще шевелилось на полу.
Тогда он бегом поднялся этажом выше, постучал в дверь, которую сам запер на ключ, ничего не услышал в ответ и принялся открывать замок.
Номер Латыша был пуст!
Дорожная сумка по-прежнему стояла на полу, возле камина, костюм лежал поперек нее.
В открытое окно врывался холод. Оно выходило во двор, узкий, словно колодец. Внизу можно было различить темные прямоугольники трех дверей.
Мегрэ, тяжело ступая, спустился вниз и обнаружил, что толпа немного успокоилась. Среди клиентов оказался доктор. Но собравшихся женщин и мужчин совершенно не интересовал Мортимер, над которым склонился врач.
Все взгляды были устремлены на еврейку, сидевшую в наручниках посреди коридора и посылавшую проклятия и угрозы окружившим ее людям.
Ее шляпа слетела с головы. Сальные пряди волос падали на лицо.
Из лифта с разбитым стеклом вышел один из переводчиков администрации в сопровождении полицейского.
– Уведите, – распорядился Мегрэ.
За его спиной раздались невнятные возгласы протеста. Казалось, комиссар заполнил собой весь коридор.
Тяжеловесный, упрямый, он подошел к телу Мортимера.
– Ну что?
Врач пустился в путаные объяснения: он оказался немцем, плохо говорящим по-французски, и, рассказывая, смешивал два языка.
Нижняя часть лица миллиардера практически исчезла. Вместо нее зияла широкая красно-черная рана.
Тем не менее рот открылся, рот, который уже трудно было назвать ртом, и оттуда вместе с кровью вырвалось бормотание.
Никто ничего не понял: ни Мегрэ, ни врач (который, как позже выяснилось, был профессором Боннского университета), ни стоявшие рядом два-три человека.
На меховом пальто американца виднелся пепел от сигары. Одна рука лежала широко раскрытой, с растопыренными пальцами.
