страшно видеть ее слезы, слишком больно.
В тот вечер Серж уехал раньше обычного. Ада успокоится и все будет так, как раньше, только гораздо, гораздо лучше.
Химера
– Иван, ты? – Я вздохнула с облегчением. – Уже? Так быстро?
– Я спешил.
– Как тебе эта выставка?
– Мило, очень даже мило, особенно вот та работа.
Я повернулась, чтобы лучше рассмотреть, и в следующий миг белый потолок рухнул мне на голову.
Больно.
Творец
В общем-то все прошло гладко, Аронов и раньше знал, что люди слепы, но чтобы настолько… только вот Лисс с каждой минутой раздражала все больше, от нее за версту несло обманом, а она, уверившись в том, что вытащила счастливый билет, с наслаждением играла чужую роль.
Дура. И Ксана дура, что подставилась. Ксана хотя бы в глаза не лезла, не то, что эта… Натужно улыбается, щебечет что-то и ни на шаг не отходит от Аронова.
Скорей бы все закончилось, скорей бы домой, в кабинет, отгородится дубовой дверью от остального мира и работать. Только в работе истинное удовольствие, только в работе другой мир, только создавая, человек может быть счастлив. Эти, что собрались вокруг, не люди – быдло, тупое, привыкшее к правилам, регулярной кормежке и не менее регулярным развлечениям.
В груди неприятно покалывает, наверное, не мешало бы к врачу сходить, а то все Лехин да Лехин. Если подумать, то Марата вряд ли можно назвать врачом, все его знания остались в глубоком прошлом, и странно, что Аронов раньше не задумывался над этим. Какой из Лехина врач, если он уже, почитай, десять лет не практикует? И ведь молчит, гад, нет бы посоветовал другу обратиться к какому-нибудь профессору, только твердит «с тобой все в полном порядке, это переутомление, нужно больше отдыхать и меньше нервничать». Коновал, как есть коновал.
– А я так рада, что все прошло хорошо… – В тысячный раз сказала Лисс, поправляя платье. – С этой маской так неудобно, не могла отделаться от чувства, что она вот-вот упадет. А мне предложили интервью дать.
– Не тебе.
– А кому? – Искренне удивилась Лисс.
– Химере.
– Но Химера – это же я.
– Ты – это ты, а Химера – это химера. – Ник-Ник подумал, что мог бы и не объяснять, Лисс все равно не поймет, для нее это слишком сложно. Кстати, где Шерев? Это его обязанность развлекать Лисс, а заодно присматривать, чтобы девица вела себя в соответствии с образом. На вопрос Аронова Лисс ответила с потрясающей откровенностью.
– Нажрался, как скотина, я его в туалете заперла, пусть проспится, а то неудобно как-то.
Аронов аж зажмурился от злости. Ну Иван, ну урод моральный, ведь предупреждали же, просили… один единственный вечер мог бы потерпеть, а он как нарочно. Это последняя капля, пусть делает, что хочет, но к «л’Этуали» и проектам Аронов его больше не подпустит.
– Представляете, мне там один сказал, что такое лицо, как у меня, грешно было прятать! – Лисс кокетливо хихикнула, и Ник-Ник подумал, что в чем-то он Шерева понимает: уж лучше, напившись до потери пульса, спать в туалете, чем несколько часов близко общаться с этой дурой.
– А еще ему эта… ну, которая у вас осталась, звонила, вроде бы как зеркало какое-то разбила…
– Что?!
– Ну я плохо поняла, Иван с ней разговаривал, а я рядом стояла, и слышала не все, а рассказывать он не захотел, только почему-то сказал, что вы расстроитесь, потому что это ваше любимое зеркало, а потом посоветовал запереть все, тогда доказать нельзя будет…
– Как давно был звонок?
– Ну… – Лисс наморщила лобик, и Аронов испытал острое желание придушить эту идиотку, которая битый час рассказывает ему о поклонниках и интервью, но при этом молчит о самом важном. Зеркало, его Зеркало разбито, уничтожено, растоптано какой-то… а Шерев помогает замести следы. Они специально это сделали, знали, как причинить боль. Без Зеркала Аронов не сможет работать, а без работы – умрет.
– Минут сорок. Или час. Почти сразу после того, как фуршет началсяю Он поговорил, потом шампанского выпил, потом мартини, коктейль и еще из фляжки своей, которую при себе носит, а потом сказал, что ему нужно отдохнуть и пошел в наш туалет, который на втором этаже, женский. Я посмотрела, а он на унитазе храпит, ну я дверь на ключ и закрыла, чтобы никто не увидел. Я сразу сказать хотела, но сначала Иван, а потом забыла и вообще, если бы что-то важное было, вам бы уже доложили. Я правильно сделала?
– Правильно, милая, правильно. – У Аронова не осталось сил даже на то, чтобы разозлится на эту дуру. – А теперь, золотце, слушай внимательно. Ты сейчас находишь Марата Сергеевича и говоришь ему, что… что мне срочно понадобилось уехать домой, возвращаться я не буду, поэтому пусть всем тут сам занимается. Понятно?
Лисс кивнула.
– И чтобы от Лехина не на шаг!
– Я ж не дура. – Фыркнула Лисс.
За семь лет и один месяц до…
Наверное, матушка была права, титул ко многому обязывал, но…
Но с Адой, смешливой, веселой, красивой, похожей на солнечный зайчик Адой, Серж забывал обо всем: матушкиных наказах, титуле, долге перед потомками и войне. Самое главное, он забывал о войне и хромом солдате, вытесненном из снов милой улыбкой Ады. Теперь Серж засыпал с мыслью о ней и просыпался, радуясь новому дню, новой возможности увидеть ее.
Была, конечно, Сетфания, претендовавшая на роль графини Хованской, и сделанное предложение – черт, он совершенно не помнит, когда и при каких обстоятельствах делал это самое предложение – и обязательства, и обстоятельства, и подготовка к свадьбе, но… но, право слово, это все мелочи. Серж видел лишь Аду, Серж жил мыслью о ней. Серж жаждал заполучить ее себе и впадал в бешенство от одной мысли, что Ада может достаться другому. Ни за что и никогда.
Их любовь продолжалась не долго, Серж хорошо помнил каждый месяц: сентябрь с летящими по воздуху паутинками, яблоками, медом и букетами из кленовых листьев. Октябрь с первыми заморозками, от которых у Ады румянились щеки, и седеющими лугами. И строгий ноябрь с холодным ветром и мерзлыми лужами.
Ада прекрасно ездила верхом и Серж под молчаливое неодобрение матери подарил ей лошадь. Теперь они могли встречаться тайно, вдали от досужих сплетников и завистливых взглядов. В охотничьем домике было тепло и уютно, даже когда наступил ноябрь с его дождями, сыростью и мокрым снегом на ночь.
– Я так тебя люблю, что самой страшно, – признается Ада. По обнаженному телу скользят тени,
